Махнул рукой, вышел.
– О чем было говорено, господин? – робко спросила Кикимора. – Что Золотик кушать не схотел, так это он сытенький. Гляди, улыбается!
Подивился Кут чудесам божьим. Двадцатилетняя немкиня, кровь с молоком, рожает ужасного кадавра, а горбатая калека – крепыша.
Его молчание показалось уродке страшным.
– Что князь сказал? – повторила она изменившимся голосом. Ощерила зубы. – Отобрать велел? Не дам! Куда он, туда и я!
«Будто мои слова подслушала, – внутренне усмехнулся скопец. – Ишь, вцепилась. Какие пальцы сильные».
Потрепал бабу по щеке.
– Повезло твоему сыну. Радуйся. Нынче ночью княгиня родила мертвого младенца. О том никто не ведает. Князь хочет твоего Золотика – ишь, имя какое удумала – выдать за своего законного первенца. Вырастет – тоже князем будет. Может, даже великим. Но только гляди. Рот держи на замке – и сейчас, и после. Сыну навредишь.
Она пальцы разжала, схватилась за грудь.
– Ни одной душе! Никогда! И самому ему знать незачем! На что ему такая матерь? Мне бы только докормить, а потом близко быть. Всё равно кем. Дозволь, умоли князя! А я твоя верная раба по гроб буду!
Кут отдернул руку, чтоб не целовала. Засмеялся:
– Зря волнуешься. Всякий знает, что для дитяти лучше всего молоко родной матери. Докормишь, хоть бы даже того и не хотела.
А выдоишься – оставлю тебя во дворце на покое жить. Негоже княжьей доилице на пирах кривляться.
Надо же – от счастья даже у страшилин лицо делается красивым. Глаза так и вспыхнули – яркие, лучистые.
– Клянусь! Под пыткой правды не вырвут.
– Кто станет пытать княжью доилицу? А что ты горбата, это не в зазор. Горб – к счастью. Сядь-ка вот. Вина выпей, чтоб лучше спать. Такая у тебя теперь работа – есть, спать, да дитё кормить. Хорошая работа.
– Не надо вина. – Кикимора отодвинулась от баклаги. – Боюсь, усну крепко. Золотик позовет, а я не услышу.
– Пей, пей. Обычай такой греческий. На счастье. Чтоб всё сбылось. А про дитя теперь не твоя забота. У него няньки будут. Понадобишься – разбудят.
Она выпила.
– Сладкое…