«Старый английский барон» удостоился более благожелательных отзывов от первых рецензентов, чем «Замок Отранто» тринадцатью годами ранее (очевидно, в силу большей близости литературным конвенциям века Просвещения), и можно думать, что этот в целом одобрительный прием немало уязвил и раздосадовал Уолпола, спровоцировав его на пренебрежительные высказывания о романе Рив, приводившиеся выше. «Мансли ревью» откликнулось (в январе 1778 года) уже на первое издание книги, констатировав, что «Поборник добродетели» «более или менее успешно подражает стилю и манере старинного романа, историю оживляет приятное разнообразие событий, рассказ ведется просто и ясно, и все приспособлено для того, чтобы увлечь читателя, — при условии, что у него достаточно веры либо воображения, дабы интересоваться явлением призраков»[191]. Отзыв, помещенный в «Критикл ревью» в апреле 1778 года, в афористичной форме предрекал роману долгую жизнь, утверждая, что «
Благосклонному приему со стороны критиков сопутствовал читательский и коммерческий успех книги, что в совокупности и сыграло решающую роль в окончательном утверждении Рив на профессиональной литературной стезе. На протяжении по крайней мере четырех десятилетий «Старый английский барон» переиздавался либо допечатывался каждые несколько лет — порой явно пиратским образом, что, как и в случае с «Замком Отранто», весьма запутывает его библиографическую историю[194] (кстати, на следующий год после смерти Рив, в лондонском издании 1808 года оба произведения впервые появились под одной обложкой). В 1787 году вышел в свет французский перевод романа, осуществленный П. А. де Лапласом, а в 1789-м — немецкий перевод, сделанный Ф. Шмитом. Озаглавленный в первом издании «Старый английский барон, или Отмщенные привидения», перевод Лапласа в том же году был републикован как «Поборник добродетели, или Старый английский барон», и, по-видимому, текст именно этого издания лег в основу первого русского перевода (1792), принадлежащего перу Корнилия Лубьяновича и получившего название «Рыцарь добродетели. Повесть, взятая из самых древних записок Английского Рыцарства». Несмотря на усиление готического колорита в заглавии перевода Лапласа, и французский, и русский переводчики подвергли оригинальный текст просветительского в своей основе романа Клары Рив дальнейшей рационализации, несомненно, отражавшей их собственные литературно-эстетические ориентиры и предпочтения, — а в отечественной версии «Старый английский барон» оказался еще и адаптирован к идеологии русского масонства, кругам которого был близок Лубьянович[195]. Между тем у себя на родине книга Рив также стала объектом адаптации и переделок — но не идеологического, а коммерческо-развлекательного характера. Уже в 1785—1786 годах сильно сокращенный вариант романа был напечатан в ежемесячном журнале «Бервик мьюзием»[196]. В 1797 году в лондонском издательстве «Минерва-пресс», специализировавшемся на выпуске массовой готической книгопродукции, выходит четырехтомный «исторический роман» Агнес Масгрейв «Эдмунд из леса», в котором название, явно восходящее к «Лесному роману» Радклиф, и сверхъестественные явления в стилистике «Замка Отранто» (в частности, говорящий портрет убитого предка главного героя) сочетаются со средневековым фоном и отдельными сюжетными коллизиями «Старого английского барона»[197]. Написанная белым стихом и изданная анонимно трагедия Джона Бростера «Эдмонд, сирота из замка» (1799) получила разгромный отзыв в «Бритиш критик» и не обрела сценической судьбы. Любопытной иллюстрацией рекламных стратегий того времени выглядит пространное заглавие-конспект анонимной переделки романа, изданной в 1818 году: «Замок Ловел, или Восстановленный в правах наследник: Готическая повесть, рассказывающая, как молодой человек, предполагаемый сын крестьянина, сцеплением необыкновенных обстоятельств не только открывает истинных родителей, но и то, что они были доведены до безвременной смерти; о его приключениях в комнате с привидениями, открытии рокового тайника и появлении призрака его убитого отца; рассказывающая также, как убийца был предан суду, о его исповеди и возвращении обездоленному сироте его титула и имущества»[198]. В соответствии с распространенной практикой, жертвами которой становились многие успешные писатели того времени, не только текст и сюжет книги Рив, но и само ее имя беззастенчиво привлекались издателями в коммерческих целях: например, стихотворная повесть поэта Томаса Седжвика Уолли «Эдви и Эдильда» (1779) была выпущена в 1783 году как «сочинение создательницы „Старого английского барона“». Впрочем, наряду с тривиально-подражательным, на грани плагиата, использованием художественного потенциала «готической повести» Рив массовой беллетристикой его активно осваивали и авторы, открывавшие новые пути развития жанра и новые жанровые территории (от Софии и Гарриет Ли до Анны Радклиф и Вальтера Скотта); при этом влияние поэтики «Старого английского барона» могло принимать различные формы — от заимствования общих изобразительных принципов до отдельных сюжетных реминисценций[199].
В более поздних сочинениях Рив получают дальнейшее развитие как просветительско-дидактические тенденции ее дебютного романа, так и глубокий интерес писательницы к истории, возникший под влиянием отца еще в детские годы. Нравоописательные эпистолярные романы из современной жизни «Два наставника» (опубл. 1783), «Изгнанники, или Мемуары графа де Кронштадта» (1783—1787, опубл. 1788), «Школа вдов» (1789?—1790, опубл. 1791), «Предназначение, или Воспоминание об одном семействе» (1799) и морально-педагогическое руководство «Планы воспитания, с замечаниями по поводу систем других авторов» (опубл. 1792) соседствуют в литературном наследии Рив с историческими повествованиями «Мемуары сэра Роджера де Кларендона, побочного сына Эдуарда Черного Принца, с занимательными историями о многих других выдающихся личностях четырнадцатого века» (1792—1793, опубл. 1793) и «Эдвин, король Нортумберленда: Повесть седьмого века» (1802). Одновременно с проникнутыми сентиментальностью «Изгнанниками» создается готический «Замок Коннор: Ирландская повесть» (1787), рукопись которого в результате досадной случайности была утрачена. В ряде случаев готические элементы играют важную роль в структуре романов Рив, осмысляющих общественные и нравственные коллизии современной ей эпохи: в тех же «Изгнанниках» в трагическую любовную историю, развивающую конфликт личного чувства и социальных установлений, вплетена мрачная «средневековая» тема алхимии, связанная с образом дяди главного героя. В «Школе вдов» мемуарно-эпистолярные повествования двух недавно овдовевших героинь — миссис Дарнфорд и миссис Стриктленд — о скрытой внутрисемейной тирании, которой отягощено их прошлое, дополнены вставными готическими историями, аккумулирующими темные страсти, безумие, тайное убийство, узурпацию старинного владения и мнимо-сверхъестественные происшествия[200]. И вместе с тем все эти произведения, несмотря на разнообразие их жанрово-тематических характеристик, с известной долей условности можно рассматривать как составные части единого авторского литературного «проекта», смысловым центром которого является идея морально-дидактического предназначения писательского ремесла[201]. Суть этой идеи предельно четко выражена Юфразией в «Развитии романа»: «Величайшая и важнейшая задача писателя состоит в том, чтобы подчеркивать различия между Добродетелью и Пороком и показывать одну вознагражденной, а другой наказанным. ‹…› Скучнейшая из когда-либо написанных книг, содержащая моральную цель, предпочтительнее, чем самая изысканная и остроумная, в которой эти различия упразднены»[202]. Именно это представление о смысле литературного творчества реализуется в названных сочинениях Рив, зачастую дополняясь нравоучительными авторскими заявлениями от первого лица. В «Двух наставниках» на примере главного героя, юного Эдварда Сэвилла, культивирование социальных и семейных добродетелей противопоставляется порочной, с точки зрения автора, честерфилдовской системе великосветского воспитания молодого английского аристократа. В «Изгнанниках» преждевременная смерть центральных персонажей романа становится своеобразной расплатой за недолжную победу страстей (толкнувших графа Фридриха де Кронштадта на неравный брак, а затем двоеженство) над разумом. «Мемуары сэра Роджера де Кларендона», которые публикуются в год драматичных революционных событий во Франции, призваны, по мысли романистки, преподнести нравственно-исторический урок современности, представив радикально настроенным соотечественникам, «английским якобинцам», «достоверный образ успешно управляемого королевства, где соблюдается должное соотношение рангов и степеней, во главе с великим принцем»[203].
В совокупности эти произведения ознаменовали, вероятно, один из последних взлетов дидактической мысли в литературе английского Просвещения; дидактический дискурс стремительно уходил в прошлое, сменяясь качественно иными, более сложными и не столь прямолинейными формами художественного убеждения, что неизбежно обрекало значительную, если не большую, долю написанного Кларой Рив, независимо от содержания высказанных ею идей, на скорое забвение. Миновать этой судьбы, по крайней мере отчасти, удалось, наряду со «Старым английским бароном», литературно-критическому трактату «Развитие романа: в веках, странах и стилях». Построенный в виде серии диалогов, которые вечерами ведут у камина трое друзей — эрудированная и остроумная Юфразия (как уже говорилось, очевидно являющаяся рупором авторских идей)[204], защищающая и уточняющая позицию подруги Софрония и насмешливый Гортензий (выполняющий роль сомневающегося простака, но в итоге неизменно признающий правоту суждений своих собеседниц), трактат дает широкую панораму развития европейского романа от античности до последней четверти XVIII века и утверждает высокую эпическую природу этого жанра[205]. Сама писательница, ценившая «Развитие романа» выше всех прочих своих сочинений, в письме ирландскому антиквару Джозефу Куперу Уокеру от 29 апреля 1790 года назвала эту книгу, потребовавшую «несопоставимо большего времени и труда, чем любая другая», «самой несчастливой из своих публикаций»: по прошествии пяти лет с момента выхода в свет приблизительно треть тиража (300 или 400 экземпляров из 1000 напечатанных) оставалась нераспроданной, не давая воплотиться идее исправленного и дополненного переиздания, на которое надеялась и которое готовила Рив[206]. Однако спустя время трактат стал восприниматься (несмотря на дидактическую окраску и гендерную пристрастность ряда его положений) как серьезный и основательный историко-литературный труд, к материалам и наблюдениям которого не раз обращались критики XIX века — в частности, упоминавшиеся выше Данлоп и Скотт. Сегодня «Развитие романа» — с его гендерно детерминированными взглядами главной участницы бесед, которая аргументированно и со знанием дела защищает высокий статус жанра, традиционно слывшего непритязательным женским чтением, — считается, и не без оснований, ранним образцом феминистской литературной теории[207].
«Старый английский барон», на долгое время выпавший из поля зрения читателей и исследователей, в последние десятилетия стараниями зарубежных издателей и ученых избавился от незавидной репутации «подстрочного примечания к истории литературы» и возвратился в канон английского классического романа, оказавшись, кроме того, в кругу активно переосмысляемых произведений, которые способствовали формированию британской национально-культурной идентичности. Расценивавшийся некогда лишь как полузаконный «отпрыск „Замка Отранто“», предтеча сентиментально-готических романов Анны Радклиф и исторической прозы Вальтера Скотта, дебютный роман Клары Рив, при всей внешней архаичности его поэтики, включается сегодня в контекст масштабного и непрерывно развивающегося феномена женской готики, который является объектом многочисленных междисциплинарных исследований[208]. Теперь с полным и аутентичным текстом этой примечательной книги имеет возможность ознакомиться и российский читатель.
РОМАН КЛАРЫ РИВ В РУССКОМ ПЕРЕВОДЕ[209]
История проникновения в Россию готического романа и восприятия его русским читателем и русской литературой являет собою целую главу в истории русского литературного развития, и не будет слишком большой смелостью утверждать, что без ее учета наше представление об эволюции стилей и формировании романтизма окажется неизбежно неполным и даже искаженным. Широкая волна переводных готических романов захватывает русский книжный рынок в 1810-е годы; к этому времени она, как правило, предстает в глазах критики как нерасчлененная масса низкопробного чтива, рассчитанного на удовлетворение нетребовательного вкуса. Иначе относятся к ней читатель, поглощающий всю эту массу, и издатели, выпускающие двумя и тремя изданиями романы «славной Радклиф», а заодно и другие романы под ее именем, «для большего расходу оных на русском»;[210] иначе относится к ней и «большая литература» — от Карамзина и далее, вплоть до Достоевского, вольно или невольно впитывающая в себя художественные достижения этого Trivialroman’а. Восприятие готического романа в России прошло несколько этапов, и есть основания думать, что в 1790-е годы отношение к нему русской литературы было отнюдь не пренебрежительным, а заинтересованным и серьезным. Как бы то ни было, ранний период проникновения готического романа в русскую литературную среду заслуживает специального внимания, и примером тому является история перевода второго крупного романа данного типа (после «Замка Отранто» Г. Уолпола) — а именно романа Клары Рив «Старый английский барон» (1777). Нам уже приходилось мельком указывать[211], что как раз этот роман был выпущен в 1792 году без имени автора под следующим полным заглавием: «Рыцарь добродетели, повесть, взятая из самых древних записок Английского Рыцарства. Издание, посвященное всему Российскому Рыцарству. Перевел с Французского Корн. Лубьянович. Печатано с дозволения указного у Вильковского. В Санктпетербурге 1792 года»[212]. Скудные данные, которыми мы располагаем об этом переводе и его авторе, и более обширные — о литературной среде и обстоятельствах его появления — позволяют расценить упомянутое издание как совершенно закономерный факт общественно-литературной жизни 1790-х годов.
Имя Корнилия Антоновича Лубьяновича упоминается исследователями радищевского литературного круга. В 1810-е годы он был известен как крупный чиновник (управляющий Экспедицией о государственных доходах), дослужившийся до чина действительного статского советника, кавалер орденов Анны 1-й степени и Владимира 2-й степени. Он скончался 5 июля 1819 года в своей деревне Новоладожского уезда, и знавший его лично А. Е. Измайлов посвятил ему прочувствованный некролог, в котором отдельно подчеркнул его человеческие качества: «бедные, особенно вдовы и сироты, имели в нем благодетеля и покровителя. ‹…› Никому в жизнь свою не сделал он зла, и нередко, очень нередко
Все это имеет некоторое значение, так как характеризует не только индивидуальный, но и социальный облик переводчика романа К. Рив. Лубьянович был убежденным масоном; его филантропия была практической реализацией этической программы масонства, усвоенной еще в ранней юности. С такого рода примерами мы встречаемся неоднократно: подобными явлениями была полна история новиковского кружка, биография Карамзина, деятельность масонских лож в 19-м столетии; Пушкин называл «практическую филантропию» в числе ярких отличительных качеств знакомых ему «мартинистов»[216]. Идейная закваска масонства оказалась сильна в Лубьяновиче; она наложила отпечаток на все, вплоть до его бытового поведения.
Корнилий Антонович Лубьянович родился в 1756 или 1757 году и являлся выходцем из демократических кругов: его отец был «небогатый гражданин» из Нежина; однако он сумел дать сыну образование в Киевской академии, где Лубьянович окончил курс философии после восьмилетнего обучения. Лубьянович приезжает в Петербург и готовится стать врачом; он служит учеником в одной из петербургских аптек, но, «увидя там некоторые злоупотребления», сообщает Измайлов[217], поступает копиистом в Сенат; в 1780 году он занимает должность подканцеляриста в только что организованной Экспедиции о государственных доходах, где и продолжает службу до конца дней своих. В 1784 году мы находим его имя в числе учредителей Общества друзей словесных наук[218], а в 1789 году он — один из сотрудников «Беседующего гражданина».
Мы мало знаем о деятельности Лубьяновича в Обществе друзей словесных наук. Он был дружен с секретарем Общества М. И. Антоновским, вместе с которым учился в «риторическом классе» Киевской академии;[219] заметим кстати, что он был однокашником также А. А. Прокоповича-Антонского и И. П. Сафоновича, отца мемуариста и члена того же Общества. Таким образом, чисто биографические узы связывали его с кружками московских и петербургских масонов, а тем самым и с Обществом университетских питомцев. Устав Общества друзей словесных наук, в создании которого Лубьянович принимал непосредственное участие, рассматривал оба эти общества как части единого целого и предписывал постоянный контакт и непрерывную взаимную информацию; несомненно, что рекомендуемое уставом упражнение в переводах книг, выбираемых с общего согласия и одобрения членов, было непосредственным продолжением деятельности московских Переводческой и Филологической семинарий по переложению на русский язык нравоучительных произведений лучших авторов[220]. Просветительские и пропагандистские устремления Лубьяновича, следовательно, вне сомнения, но какова была его индивидуальная позиция в Обществе — об этом у нас есть лишь отрывочные данные. Он был участником «Беседующего гражданина» (1789), где поместил «Завещание уездного дворянина своим детям» — с резким выпадом против злоупотреблений крепостным правом — и известный «Список с дневной записки городской думы», где брались под защиту интересы ремесленников, угнетенных дворянами[221]. Конечно, этого недостаточно, чтобы ставить вопрос об его идейной близости к Радищеву, и слишком мало, чтобы говорить об индивидуальных особенностях позиции. Нам известно лишь, что Лубьянович исповедовал принципы масонского гуманизма и увлекался масонскими же политическими, философскими и богословскими сочинениями; уже много позднее В. И. Сафонович видел у него разбросанные повсюду книги Юнга-Штиллинга, Эккартсгаузена и других мистиков, чтению которых Лубьянович предавался «со страстью»[222]. Этот-то человек и стал в 1792 году переводчиком сочинения, которое он озаглавил «Рыцарь добродетели».
Корнилий Лубьянович выбрал для перевода литературную новинку. Правда, первое английское издание романа появилось еще в 1777 году; однако лишь через десять лет, выдержав в Англии несколько переизданий, роман выходит в свет отдельной книгой во французском переводе П. А. де Лапласа[223] и в том же году переиздается под названием, объединявшим заголовки первого и второго английских изданий: «Поборник добродетели, или Старый английский барон» («Le Champion de la Vertu, ou Le Vieux Baron anglois»)[224]. Это издание, по-видимому, и послужило оригиналом Лубьяновичу[225].
Уже одно простое сопоставление заглавий дает некоторую почву для наблюдений. Выбор заглавия вообще отнюдь не безразличен: оно рекомендует читателю произведение и дает первый толчок к его восприятию. В известной мере заглавие отражает и читательский вкус. Для самой Клары Рив «Старый английский барон» был «литературным отпрыском „Замка Отранто“»[226] и в большой степени фактом литературно-эстетической полемики, о чем речь пойдет ниже. Последовательница Ричардсона, тесно связанная с моралистической просветительской литературой, она подчеркнула эту связь в первом издании романа, назвав его «The Champion of Virtue», то есть «Поборник добродетели». Авторская замена названия во втором издании — «The Old English Baron» — давала читателю почувствовать, что перед ним — повесть из времен Средневековья, «картина готических времен и нравов»[227], роман «тайн и ужасов», относящийся к традиции, начатой «Замком Отранто». Французские переводчики пошли по линии сгущения готического колорита: уже первое французское издание этого романа, осуществленное Лапласом, носило название «Le Vieux Baron anglois, ou les Revenans vengés» («Старый английский барон, или Отмщенные привидения»): так оно и вошло в восьмитомное «Собрание романов и сказок, переделанных с английского» Лапласа[228]. Следующий перевод, сделанный в 1800 году, носил уже название «Edouard, ou le Spectre du Château»[229] и т. д. Этот тип «рекламных» названий будут тщательно сохранять русские переводчики романов Радклиф и псевдо-Радклиф в 1800—1810-е годы. Лубьянович как будто намеренно избегает броского заголовка; из лапласовского названия, бывшего у него перед глазами, он сохраняет лишь первую и первоначальную «моралистическую» часть. Ссылка на «древние записки Английского Рыцарства» и посвящение проясняют замысел переводчика. Роман Клары Рив включается для него в круг дидактических масонских изданий.
Посвящение книги содержит намеки чисто масонского характера, которые далеко не везде поддаются расшифровке. Одним из них — и важным для нас — является указание на древнее английское рыцарство, которое переводчик избирает в качестве образца для рыцарства, то есть масонства, российского. Нет сомнения, что здесь лежит одна из причин обращения Лубьяновича к произведению английского автора и из эпохи английского Средневековья. Однако как раз эта сторона дела остается скрытой от нас. Известно, что в конце 1760-х — начале 1770-х годов вождь русского масонства И. П. Елагин проявляет острый интерес к так называемой древней английской системе масонства, которая, как утверждалось, сохранила в чистоте утраченные древние обычаи. Вообще Елагин более других тяготел к английской системе; он был утвержден в качестве великого провинциального мастера именно «великою Аглицкою селенскою ложею»[230] и в дальнейшем сблизился с Великой ложей Йоркских масонов, с которыми нередко смешивали «древних». Однако к 1790-м годам английская система давно уже не удовлетворяла большинство масонов; сам Елагин после некоторой борьбы вынужден был пойти на союз с Рейхелем, сторонником «шведско-берлинской» системы Циннендорфа, которая, однако же, походила на древнеанглийскую преимущественным вниманием к моральным упражнениям и довольно безразличным отношением к внешней пышности[231]. Вместе с тем новиковский круг и тесно связанный с московскими университетскими масонами кружок петербургских «любителей словесности» принадлежали уже не рейхелевской системе, а во многом противоположному ей розенкрейцерству. Вряд ли можно сомневаться в том, что розенкрейцером был и Лубьянович. Его обращение к традициям «древнеанглийского рыцарства» поэтому не совсем понятно; не исключена возможность, что оно было результатом подспудных брожений в масонстве 1790-х годов.
Здесь нам приходится обратить внимание на год издания книги. Он многозначителен. «Рыцарь добродетели» выходит из печати в разгар преследований масонства. В 1789 году Новиков лишается университетской типографии; в 1790 году развертывается процесс Радищева, с которым Лубьянович был, несомненно, знаком и, быть может, как предполагают некоторые исследователи, даже разделял в той или иной мере его позицию. Екатерина II установила прямую связь между Радищевым и масонами словами «автор мартинист», сказанными Храповицкому[232]. Наконец, в апреле 1792 года начинается следствие над Новиковым. В этих условиях издание книг, масонских хотя бы только по заглавию и фразеологии, оказывалось чревато самыми неблагоприятными последствиями; когда в 1791 году И. П. Лопухин решается все же издать свою книгу «Духовный рыцарь» с изложением основ герметической науки и морально-этической программы розенкрейцерства, он вызывает нарекания в опрометчивости[233]. Тем не менее Лубьянович издает свой перевод, отнюдь не масонский по существу, но явно и декларативно приноровленный к нуждам масонства[234], и обозначает на титульном листе свое имя полностью как переводчика книги. В 1792 году это было актом довольно большой смелости.
Как явствует из всего сказанного, перед нами отнюдь не случайная книга, а книга, подвергшаяся определенного рода интерпретации. Эта интерпретация достигалась определенным углом зрения, читательской акцентировкой тех или других моментов и эпизодов. Возможность такой акцентировки или даже переакцентировки создавалась тем, что «Старый английский барон» возник на скрещении двух типов художественного и социального сознания; романтическое мировоззрение и философия, возникавшие в эпоху кризиса просветительского сознания, не отменяли этого последнего, но вступали с ним в сложное взаимодействие и на первых порах даже своеобразный симбиоз. Второй этапный для истории жанра готический роман был написан рукой человека, воспитанного в духе Просвещения, и все его представления об этической норме, социальных связях, структуре личности положительных и отрицательных героев, индивидуальной психологии и т. д. несли на себе явственную печать просветительства.
Центральным героем романа Рив, несомненно, является Эдмунд Туайфорд — воспитывающийся в семье барона Фиц-Оуэна сын землепашца (а в действительности — потомок покойного лорда Артура Ловела), отличающийся редкими душевными и телесными качествами и вызывающий в силу этого зависть сыновей и племянников барона. Именно такую расстановку действующих лиц устанавливали последующие переводы и переделки романа[235]. Это подтверждается и последующей эволюцией готического романа, черты которого в «Старом английском бароне» еще не определились до конца. Фигура рыцаря Филипа Харкли, строго говоря, сюжетно излишня; подобного рода персонажи из готического романа вскоре исчезнут. Между тем именно Филип Харкли занимает ведущее место в восприятии романа его русским переводчиком: именно на нем сосредоточивает Лубьянович внимание своих читателей. Он снабжает свой перевод стихотворным посвящением, — а по существу интерпретацией текста:
В этом посвящении недвусмысленно выражена этическая программа переводчика. Легко заметить, что она близка к масонской программе самоочищения и самосовершенствования, хотя, взятая как формула практической этики, ничего специфически масонского в себе не содержит. Это просветительский идеал человеческого характера — и с подобной точки зрения фигура Харкли выдвигается для переводчика на первый план. Тип идеального рыцаря без страха и упрека вырисовывается из серии эпизодов, тщательно сохраненных в переводе. На них сделаны указания в посвящении. «Дружелюбие» (в первоначальном смысле слова: любовь к друзьям) — это преданность Харкли памяти своего погибшего друга лорда Ловела. Слова «святити правоту» и «защищать теснимых» обозначают центральную линию романа, связанную с Харкли: покровительство Эдмунду Туайфорду, защита его от гонителей, наконец, старания Харкли восстановить его в правах наследника Ловелов и вернуть ему родовое достояние; эти усилия завершаются судебным поединком Харкли с узурпатором Уолтером Ловелом, в котором рыцарь выступает под девизом «Поборник Добродетели» («The Champion of Virtue»). Подобной же моральной характеристикой Харкли является и его «любовь к человеческому роду», — но эта формула, как кажется, имеет более широкий и общий смысл. Она включает идею внесословной ценности человека, являющуюся одной из направляющих в поведении Харкли. Это особенно отчетливо видно в английском подлиннике: перевод Лапласа, как мы указывали, несколько сокращен. Однако и при дальнейшем сокращении текста Лубьянович удерживает характерные эпизоды дружеских и равноправных взаимоотношений Харкли с крестьянами, слугами — с людьми, занимающими низ социальной лестницы. Это имеет для Лубьяновича особое значение: вспомним, что он — автор статьи в «Беседующем гражданине», направленной против злоупотреблений крепостников. В сцене, где Эдмунд Туайфорд приезжает к Харкли просить помощи и покровительства, Лубьянович уже от себя вкладывает в уста своему герою слова: «Откудова, продолжал дворянин с видом неудовольствия, родились обряды для свидания со мною? ‹…› я не хочу, чтоб ко мне приходили так, как обыкновенно приходят к гордым людям, кои заставляют дорого платить за впуск к себе; да для кого б ето дом мой был так страшен?»[236]
Эта последовательная идеализация Харкли вполне соответствовала авторскому замыслу. Однако были случаи и расхождения — и очень показательные. Быть может, указанием на один из них является не совсем понятная формула в посвящении: «и не был изувер». Харкли — католик, и «хранит свой Закон» для него означало: строго следовать христианским заповедям в их католическом изводе. Известно, что масоны, неоднократно провозглашавшие свое безразличие к оттенкам вероучений, в то же время были откровенно враждебны обрядово-догматической стороне официальных религий;[237] католицизм же в XVIII веке был своеобразным ее воплощением; следующие за Рив готические романы («Монах» Льюиса, «Итальянец» Радклиф, отчасти «Мельмот Скиталец» Метьюрина) под влиянием антиклерикального théâtre monacal будут специально развивать тему католического религиозного изуверства. В «Старом английском бароне» католицизм Харкли — функционально нейтральная историческая реалия; однако как принадлежность рыцаря «не ложного, справедливого», призванного служить образцом для «Российского Рыцарства», она в глазах Лубьяновича требует если не извинения, то, во всяком случае, оговорки.
ebooksa