Примеры подобного рода можно значительно умножить. Нечувствительность русского переводчика к готической технике Рив выступает, однако, особенно явственно, когда в диалоге или описаниях появляется мотив предчувствия. Такова, например, сцена в замке, где Эдмунд, Освальд и слуга Джозеф становятся свидетелями сверхъестественных явлений: «‹…› ils furent tout-à-coup réveillés par un grand bruit, qui partoit des chambres au-dessous d’eux. Tout les trois frémissoient,… lorsqu’Edmond, en se levant, d’un air aussi froid qu’intrépide: c’est moi qu’on appelle (s’écria-t-il), et j’obéis». Переводчик упускает здесь едва ли не самое главное: именно то, что силой сверхчувственного Эдмунд ощущает некую связь между собой и призраком своего погибшего отца. В русском переводе нет этого: «меня зовут, и я повинуюсь», вместо этих слов стоит: «пойдем, говорил он, куда зовет меня опасность»[257]. Перед нами случай полного изменения психологической мотивировки; и это же изменение мотивировки заставляет переводчика опустить характерную реплику Эдмунда: «Je me sens anime d’une ardeur qui m’étonne moi-même!»[258] Опускает он и другой популярнейший в готике мотив — узнавания Эдмунда по портрету отца, хотя само упоминание о портрете сохраняет. Создается парадоксальное положение. Визионер и духовидец Лубьянович оказывается трезвым рационалистом, «реалистом» в своей литературной практике. Такова была инерция просветительского романа, не вмещавшего вторые смыслы, намеки, подтекст.
Литературная система оказывалась, таким образом, устойчивой и консервативной в самих своих стилевых основаниях. Столь же консервативна она была и в принципах подхода к человеческому характеру. Когда Лубьянович становится перед задачей передать характер Уолтера Ловела, злодея и убийцы, он вновь смещает акценты и полностью меняет авторские характеристики. Его просветительский дидактизм не допускает в герое-злодее черт привлекательности и психологической сложности, что в самом первоначальном, зачаточном виде присутствует в романе Клары Рив. Русский переводчик превращает суровость и твердость злодея в злобу и лицемерие, его драматическую исповедь — в признание под влиянием страха и не оставляет почти ничего от внутренней психологической логики страстей, которая закономерно ведет Ловела от зависти и преступной любви к предательскому убийству[259]. Тип героя-злодея, которому в пределах готического жанра предстояло вырасти до фигуры Мельмота и байронических героев, в художественной системе просветительского романа никаких потенций к развитию не имел.
Достаточно было и того, что Лубьянович тщательно передавал детали реквизита заброшенного и опустевшего замка с привидениями, «the haunted castle», описание которого само по себе уже служило созданию атмосферы тайн и ужасов. Но он делал и нечто большее. Он пытался изыскать дополнительные средства эмоционального «оживления» затянутого романа Клары Рив. Он сократил его вторую часть — и явно к выгоде своего перевода, так как детали взаимоотношений между героями после раскрытия тайны отнюдь не прибавляли «Старому английскому барону» ни интереса, ни драматизма. Он ввел пейзажное описание в духе «кладбищенской» литературы — и здесь проявил незаурядное стилистическое чутье: именно такого рода описания будет широко практиковать Радклиф: «Едмунд пошел в поле и предался тамо всей скорби. Вся природа наслаждалась покоем, но Едмунд пользоваться оным не мог. Он обращал печальные взоры свои на леса и рощи, и пение птиц усугубляло задумчивость его. Нещастие лорда Ловеля и жены его непрестанно начертавались в воображении его, а доверенность, Освальдом ему сделанная, умножала в нем скорбь. Предавшись печальным размышлениям, он не примечал, что наступает уже ночь ‹…›»[260]. Это типичный для готического романа вечерний, на грани ночи, пейзаж, описание так называемой «тихой природы». Наконец, Лубьянович значительно драматизирует любовную линию «Эдмунд — Эмма Фиц-Оуэн» в духе сентиментального романа.
Русский переводчик как будто нащупывает одну из самых слабых сторон книги Рив, свойственную, между прочим, и всему готическому роману. Любовная интрига, связанная с положительным героем, как и сам «идеальный» тип этого героя, отличается здесь необыкновенной вялостью и бесцветностью. Это будет характерно в дальнейшем даже для романов В. Скотта, преобразовавшего традицию.
И Лубьянович, подобно тому как он берет из арсенала «кладбищенской элегии» свое пейзажное описание, обращается в поисках драматизирующих средств к авантюрному и сентиментальному романам. Он дает мотивировку взаимной склонности молодых людей: «Эмма одолжена была жизнию Едмунду, которую он спас с опасностию своея»[261]. Он вводит отсутствовавший в подлиннике популярнейший мотив брака по принуждению родителей: барон Фиц-Оуэн собирается выдать дочь за Уэнлока, и этот брак грозит навсегда разлучить влюбленных[262]. Та же традиция авантюрно-сентиментального романа подсказывает Лубьяновичу понимание «страсти» как целостного, непротиворечивого и неразвивающегося душевного состояния, лишенного оттенков и градаций и прорывающегося в критических ситуациях: при виде возвращающегося Эдмунда Эмма «слезами и воплем обнаружила тайну сердца своего»;[263] в разговоре с братом она, «предавшись одним токмо душевным к любезному Едмунду чувствованиям, призналась брату в страсти своей»[264] и т. д. В подлинном тексте все несколько сложнее. Очень показателен в этом смысле перевод сцены свидания Эммы и Эдмунда перед отъездом последнего; эту случайную и, быть может, даже не вполне желательную встречу влюбленных русский переводчик мотивирует прямым ритуалом поведения идеального любовника, который не может оставить замок, не повидавшись с дамой, «к которой питал он тайную любовь», как поясняет Лубьянович[265]. Из следующего затем диалога исчезают намеки, полупризнания, взаимное непонимание — тот язык чувств, который не был разработан просветительским романом, но был уже достоянием ученицы сентименталистов. Архаическая для 1790-х годов литературная традиция в последний раз сказалась здесь — в узости диапазона чувств, прямолинейно логической схематизации внутреннего мира героев.
Первый русский перевод готического романа оказывается, таким образом, довольно знаменательным эпизодом в истории русских литературных связей конца XVIII века. Роман Клары Рив был избран как дидактико-моралистическое повествование в числе других изданий, соответствовавших масонской программе этического совершенствования. Литературное задание — внешние признаки стилизованности, а быть может, и сам фантастический элемент — было принято масоном-переводчиком, так как неожиданно сближало роман с преданиями, обрядностью и даже самой мистико-философской основой учения. Такое чтение привело к перемещению акцентов, неизбежно сказавшемуся на переводе.
Но если бы дело было только в этом, перевод книги Клары Рив был бы фактом прежде всего истории общественных идей. Он стал фактом истории литературы, ибо литературная проблематика романа Рив, пусть не осознанная до конца и значительно переосмысленная, вошла вместе с ним и в русскую литературу как первый предвестник «готической волны» 1810-х годов. Традиционный авантюрный роман обогащался новыми ситуациями и темами и самыми первоначальными элементами нового, романтического стиля. И в этом отношении перевод Лубьяновича представляет для нас первостепенный, хотя главным образом отрицательный интерес. Через художественную систему авантюрного просветительского романа в русскую литературу могли проникнуть ситуации, общие контуры характеров, мотивы, традиционные для одного из главных жанров европейской преромантической литературы. Этого оказывалось достаточно для массовой литературы и массового читателя; сквозь призму авантюрного романа будут смотреть на готический роман русские переводчики и критики спустя десятилетие. Психологическую же разработку характеров и ситуаций, философскую проблематику, тщательно разработанную технику тайн, намеков, «атмосферы», наконец, подтекст и многоплановость повествования, — всего этого уже не могла вместить традиция авантюрного романа — да и, более того, традиция просветительской прозы. Указанные художественные достижения готической литературы были восприняты другими, литературно более перспективными течениями преромантического периода, во главе которых в эти годы становится Карамзин, усваивавший и преломлявший в своей творческой практике именно эти стилистические и эстетические открытия готического романа.
Примечания
Роман Клары Рив впервые был издан в 1777 году под названием «Поборник добродетели: Готическая повесть» («The Champion of Virtue: A Gothic Story»). Он был напечатан в Колчестере Уильямом Кеймером без указания имени автора и представлен читателю как перевод старинного английского сочинения, повествующего о подлинных событиях. Основной текст предваряло «Обращение к читателю», в котором излагались взгляды Рив на готический жанр и на принципы изображения сверхъестественного в современной литературе и которое вместе с тем выполняло мистифицирующую функцию. В этом обращении, написанном от лица анонимного редактора-переводчика, в частности, говорилось: «‹…› один мой друг владел манускриптом, написанным на древнеанглийском языке и содержащим историю, которая, ‹…› будь она изложена современным языком, могла бы развлечь тех, кому доставляют удовольствие рассказы подобного рода. Поэтому с разрешения моего друга мною были переписаны или, точнее, переведены некоторые страницы этой рукописи» [
Вскоре после выхода в свет первого издания писательница, при непосредственном участии своей подруги миссис Марты Бриджен (1736—1785), внесла ряд стилистических изменений в текст романа и затем продала права на публикацию лондонскому издателю Эдварду Дилли (1732—1779) за 10 фунтов стерлингов. В 1778 году братья Эдвард и Чарлз (1739—1807) Дилли выпустили второе издание книги, на титульном листе которого значились имя автора и новое, ставшее окончательным заглавие — «Старый английский барон: Готическая повесть» («The Old English Baron: A Gothic Story»). Вышеупомянутое «Обращение к читателю» трансформировалось здесь в текстуально близкое ему «Предуведомление», где К. Рив, отказавшись от установки на мистификацию, дала краткую характеристику изменений, которым подвергся в новом издании первоначальный текст. В том же году «Старый английский барон» был переиздан и затем неоднократно перепечатывался, иногда под одной обложкой с «Замком Отранто» (1764) предшественника Рив в готическом жанре Горация Уолпола (1717—1797)[266].
Спустя десятилетие после выхода в свет первоначального варианта роман появился во французском переводе Пьера Антуана де Лапласа (1707—1793) под названием «Старый английский барон, или Отмщенные привидения: Готическая повесть, переделанная с английского оригинала миссис (
Перевод Г. И. Бушковой, публикуемый в настоящем томе, осуществлен по изд.:
Нижеследующий комментарий предлагает читателю необходимые пояснения историко-политических, географических, культурных и бытовых реалий, встречающихся в тексте. Следует учесть, что приуроченность действия к первой половине XV века имеет в «Старом английском бароне» весьма условный характер, а упоминаемые Рив подлинные исторические имена и события не всегда являются принципиально важными для развития сюжета элементами повествования. Об этом свидетельствуют неточности в датировках и расхождения во временных указаниях, затрудняющие установление непротиворечивой хронологии событий романа. Тем не менее в нижеследующих примечаниях предпринята попытка ввести единую систему счета времени в повествовании и по возможности полно охарактеризовать исторический контекст происходящих с героями книги событий. Комментарий, основанный на подобных принципах, прилагается к «Старому английскому барону» впервые. Вместе с тем в предлагаемых примечаниях учтены краткие пояснения Джеймса Трейнера к тексту романа в оксфордском издании 1967 года, примечания Джеймса Уотта к новейшему критическому изданию книги (см.:
В первом издании романа за названием «Поборник добродетели: Готическая повесть» следовал эпиграф из «Послания к Пизонам», более известного под названием «Наука поэзии» (19—14 до н. э.; ст. 338), римского поэта Квинта Горация Флакка (65—8 до н. э.): «Ficta voluptatis causa sint proxima veris» («Если ты что вымышляешь, будь в вымысле к истине близок».
Очерк шотландского романиста, поэта и литературного критика Вальтера Скотта (1771—1832) о Кларе Рив впервые был напечатан в 1823 году в качестве предисловия к публикации «Старого английского барона» в пятом томе десятитомной «Баллантайновской библиотеки романистов» («Ballantyne’s Novelists’ Library») — книжной серии, которая выпускалась в Лондоне в 1821—1824 годах при участии эдинбургской издательской фирмы Джеймса (1772—1833) и Джона (1774—1821) Баллантайнов. Скотт был основным коммерческим партнером этой фирмы, а также являлся постоянным автором, инициатором и участником целого ряда ее изданий — в том числе составителем и редактором «Библиотеки романистов». Наряду с романом Рив в пятый том серии вошли произведения Лоренса Стерна, Оливера Голдсмита, Самюэла Джонсона, Генри Маккензи и Горация Уолпола, которым также были предпосланы предисловия Скотта. Позднее все вступительные очерки из «Баллантайновской библиотеки» были опубликованы — без ведома автора — отдельной книгой, которая получила название «Жизнеописания романистов» (см.: Lives of the Novelists: In 2 vol. P.: Galignani, 1825), приобрела широкую известность и неоднократно переиздавалась.
В настоящем издании очерк Скотта о Рив впервые публикуется в переводе на русский язык. Перевод выполнен по тексту издания: The Miscellaneous Prose Works of Sir Walter Scott: [In 7 vol.]. P.: Baudry’s European Library, 1837. Vol. 3: Biographical Memoirs of Eminent Novelists. P. 174—180. При подготовке комментария были учтены краткие примечания Й. Уильямса к публикации очерка в издании: Sir Walter Scott on Novelists and Fiction / Ed. by Ioan Williams. L.: Routedge & Kegan Paul, 1968. P. 469, — а также материалы и выводы ряда работ, специально посвященных литературной критике Скотта:
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА КЛАРЫ РИВ
(1729—1807)
1729 23 января. В Ипсуиче, в семье Уильяма и Ханны Рив, родилась дочь Клара.
ebooksa