Роза Марена

Когда он проснулся вчера утром с ноющими руками, плечами и мошонкой, челюсти болели так, что рот открывался лишь наполовину (первая попытка зевнуть, когда он сбросил ноги с кровати, оказалась мучительной). Он с отчаянием понял: то, что он сделал с Питером Слоуиком — Тамперштейном-акой, городским еврейчиком-очкариком, — вероятно, было ошибкой. Насколько серьезной ошибкой, судить трудно, поскольку многое из того, что произошло в доме Слоуика, виделось теперь как в тумане, но все равно это была ошибка. К тому времени, когда он подошел к стенду с газетами в отеле, он решил, что никаких не может быть «вероятно». Это словечко вообще годится только для рефлексирующих кретинов — это стало одним из неписаных, но твердо соблюдаемых жизненных принципов еще с детских лет, когда его мать бросила семью, а отец начал пить и давать волю рукам.

Он купил газету и быстро пролистал ее в лифте, поднимаясь к себе в номер. Там не было ничего про Питера Слоуика, но это не принесло Норману особого облегчения. Тело Тампера могло быть еще не обнаружено до выпуска в печать ранних новостей. Оно могло еще лежать там, где оставил его Норман, в подвале, засунутым за водонагреватель (вернее, полагал, что оставил его, поправил он себя — все это вспоминалось довольно смутно). Но парни типа Тампера, парни, занятые благотворительно-общественными делами, обычно не пропадают без вести надолго. У них полным-полно слюнявых дружков. Кто-то начнет беспокоиться, позвонит, еще кто-то придет поискать его в уютной заячьей норе на Беадри, и довольно скоро кто-то наткнется на неприятную находку за водонагревателем.

Разумеется, то, чего не оказалось в утренней газете, появилось на страничке одного из листков дневного «Метро»: «СЛУЖАЩИЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ ГОРОДА УБИТ В СВОЕМ ДОМЕ». Судя по заметке, «Помощь проезжим» была не единственной общественной деятельностью Тампера… И он был далеко не беден. В газете сообщалось, что семья его родителей, в которой Тампер был младшим ребенком, имела вполне приличный доход. Тот факт, что он работал на автовокзале по ночам, отсылая сбежавших из дома жен к шлюхам в «Дочерях и Сестрах», лишь подтверждал, по убеждению Нормана, что мужик или не знал, кому кинуть пару палок, или был импотентом. Так или иначе, это был типичный добренький мешок с дерьмом, занятый по будням спасением человечества, слишком перегруженный для того, чтобы понимать, как коротка собственная жизнь. «Помощь проезжим», «Армия спасения», «Помощь нуждающимся», «Боснийские беженцы», «Русские беженцы» (можно было подумать, что у еврейчика вроде Тампера хватит ума, чтобы пропустить хоть это, но ничуть не бывало) и вдобавок еще два или три «женских приюта». Газета не называла их, но Норману уже был известен один — «Дочери и Сестры», называемый в обиходе «Игрищем лесбийских кошек». В субботу должна была состояться панихида по Тамперу, газета почему-то называла ее «поминальной церемонией». О Господи Иисусе!

Норман понимал, что смерть Слоуика могут связать с любой конторой, в которой тот работал, или… ни с одной из них. Легавые, конечно, будут проверять его личную жизнь (никогда не исключая возможности, что у ходячей Благотворительности вроде Тампера может быть личная жизнь) и не отбросят вероятности «преступления без мотивов», совершенного каким-нибудь случайно забредшим маньяком, которые становятся все более распространенными. Так сказать, бешеной собакой, искавшей, кого бы куснуть.

Однако все это не будет иметь большого значения для шлюх из «Дочерей и Сестер». Норман знал это не хуже, чем этот, как его там звали. По роду своей работы он имел немало дел с женскими организациями и приютами, а с годами все больше, и понимал психологию этих извращенцев. Их Норман называл про себя динозаврами новой эры, начавшими в последнее время оказывать реальное влияние на образ мыслей и поведение нормальных людей. Послушать динозавров новой эры, так каждый вышел из неблагополучной семьи, в каждом внутри сублимировался ребенок и каждому следует остерегаться эгоцентричных человеконенавистников. А в действительности, по Норману, у этих людей хватало нервов идти по жизни, не скуля, не хныкая и не бегая каждый вечер в какое-нибудь Общество двенадцатиступенчатой программы психологической поддержки. Динозавры были явными тупицами, но некоторые из них — и женщины в заведениях наподобие «Дочерей и Сестер» порой служили ярким тому примером — могли быть чрезвычайно осторожными. Осторожными? Нет, не то слово. Они выдумали термин «менталитет доброжелательности» и носились с ним, как дурак с писаной торбой.

Большую часть вчерашнего дня Норман провел в библиотеке и разыскал там ряд интересных сведений о «Дочерях и Сестрах». Самым занятным оказалось то, что женщина, которая управляла этим заведением, была миссис Тампер — до 1973 года, когда развелась с Тамперштейном и снова взяла свою девичью фамилию. Это могло показаться диким совпадением лишь тем, кто был незнаком с брачными обычаями новых динозавров. Они часто бегают парами, но никогда не способны бегать в упряжке, во всяком случае, их не хватает на долгий заезд. Всегда кончается тем, что один хочет выпить, а другой желает закусить. Они не способны уяснить простую истину: брак, по их правилам, основанный на единомыслии, не работает.

Бывшая жена Тампера управляла своим заведением не по законам большинства приютов для обиженных дамочек с девизом: «Только женщины могут понять, только женщины могут судить». В статье об этом заведении в воскресном приложении, напечатанной чуть больше года назад, дамочка Стивенсон отринула эту идею как «не только сексопатологическую, но еще и просто идиотскую». Норман был поражен, до чего она похожа на ту поблядушку Моди в старом телешоу. Женщина из ее заведения, Джерт Киншоу, тоже высказалась там на этот счет. «Мужчина вовсе не наш враг, если только он не доказывает обратного, — сказала она. — Но если они нас бьют, мы даем сдачи». Там была ее фотография — здоровенная черномазая сука, которая напомнила Норману того футболиста из Чикаго — Уильяма Перри. «Только попробуй мне дать сдачи, дорогуша, и ты не расквитаешься, пока я не сделаю из тебя отбивную», — пробормотал он.

Одна-ко вся эта дребедень хоть и была по-своему интересна, но на самом деле никуда не вела. В этом городе наряду с женщинами могли быть и мужчины, которые знали, где находится это заведение, и которым было позволено выдавать туда направления. Заведение могло управляться всего одним динозавром новой эры, а не целым комитетом. Он не сомневался, что хотя бы в одном отношении дамочки из заведения ничем не отличаются от их более консервативных коллег: смерть Питера Слоуика зажжет у них красный сигнал тревоги. Они не станут просчитывать разные варианты, как и легавые. Пока не будет доказано обратное, они будут считать, что убийство Слоуика связано с их деятельностью… Конкретно, с одним из направлений, которое Слоуик выдал за последние шесть или восемь месяцев своей жизни. Вследствие этого имя Розы уже могло всплыть на поверхность.

«Так зачем же ты сделал это? — спросил он себя. — Зачем ты это сделал? Были другие способы добраться туда, где ты сейчас, и они тебе прекрасно известны, — ты сам это знаешь. Ты же полицейский и, конечно же, знаешь! Тогда зачем же ты расшевелил их малину? Та кобыла, Берти-Джерти Как-Ее-Там, наверное, стоит сейчас у окна в гостиной в их чертовом заведении и изучает в бинокль каждого проходящего мимо пьянчужку. Конечно, если только она не успела к этому времени сдохнуть от какого-нибудь перенапряга. Так зачем же ты сделал это? Зачем?»

Ответ напрашивался, но он отмахнулся от него, как только ответ начал всплывать из подсознания. Отмахнулся, потому что образ был слишком зловещим, чтобы разбираться в нем. Он прикончил Тампера по той же причине, по которой удавил рыжую шлюху в трусиках цвета оленины, — что-то поднялось из его подкорки, выползло на поверхность и заставило его сделать это. Теперь эта ползучая слякоть пыталась всплывать все чаще и чаще, и он не станет думать о ней. Так лучше. Безопаснее. Не хватает только засомневаться в себе.

Тем временем он уже пришел; Дом Шлюх — прямо перед ним.

Норман беспечной походкой перешел улицу к четным номерам по Дархэм-авеню, зная, что любой, кто наблюдает за улицей, будет меньше бояться парня на другой ее стороне. В качестве наблюдателя его интересовала та черномазая бочка, чью фотографию он видел в газете, — огромный мешок черной плоти с сильным полевым биноклем в одной руке и тающей горстью кремовых пирожных — в другой. Он еще чуть замедлил шаг, но ненамного, — красный сигнал тревоги, напомнил он себе, они настороже.

Это был большой белый дом, не в совсем викторианском стиле, а один из тех, что строились на стыке веков — три этажа уродства. Спереди он выглядел узким, но Норман вырос в доме, не очень отличавшемся от этого, и готов был ручаться, что сзади тот мог занимать половину квартала.

Его наметанный глаз заметил парочку шлюх из этого дома — здесь, парочку — там. Норман тщательно следил за тем, чтобы не ускорять свою медленную беззаботную походку и не охватывать весь дом одним долгим взглядом, а осматривать по частям. Парочка шлюх — здесь, парочка — там, везде — по паре шлюх.

Да уж. Шлюхи тут подняты по тревоге.

Он почувствовал, как привычная ярость начала пульсировать у него в висках, а вместе с ней возник знакомый образ — тот, который заменял все, что он не мог выразить словами: банковская кредитная карточка. Зеленая банковская кредитка, которую она посмела украсть. Образ этой кредитки теперь всегда был рядом и заслонил собой все ужасы и насилия в его жизни — сопротивление, вызывавшее у него ярость, лица убитых им людей, встававшие в его воображении и мешавшие ему уснуть, голоса, приходившие во сне. Например, голос его отца. «Подойди-ка сюда, Норми. Я хочу поговорить с тобой по душам». Иногда за этими словами следовал удар кулаком. А порой, если везло и он был пьян, всего лишь протягивалась его рука и забиралась тебе между ног.

Но сейчас это все было не важно. Имел значение лишь дом на противоположной стороне улицы. Так хорошо ему больше никогда не удастся осмотреть его, и если он потеряет эти драгоценные секунды, думая о всякой ерунде, то кто же тогда окажется в дураках?

Он стоял прямо напротив заведения. Милая лужайка — узкая, но длинная. Красивые клумбы с весенними бутонами обрамляют переднюю веранду. В середине каждой клумбы стоят металлические шесты, увитые плющом. Однако плющ отодвинут от черных пластиковых цилиндров на верхушках шестов, и Норман знал почему: внутри этих темных коробок находятся телекамеры, дающие отличный обзор всей улицы. Если кто-то внутри сейчас смотрит на мониторы, он увидит человека в черно-белой куртке, бейсбольной кепке и темных очках, который прогуливается на противоположной стороне улицы, слегка сгорбившись и согнув колени, так что его шесть футов и три дюйма роста не произведут впечатления на случайного наблюдателя.

Над входной дверью без замочной скважины встроена еще одна камера. Ключи слишком легко подделать, а засов — отодвинуть, если у тебя под рукой набор отмычек. Нет, там щель для электронной карточки или панель домофона с кнопками, а может, и то и другое.

Проходя мимо дома, Норман рискнул бросить еще один, последний взгляд во дворик. Там был огород, и две шлюхи в шортах втыкали в землю палки, как ему показалось, шесты для помидоров. Одна была похожа на рабыню с плантации: оливковая кожа и длинные темные волосы, завязанные сзади конским хвостом. Взрывоопасное тело, на вид лет двадцать пять. Другая — моложе, почти подросток, одна из тех жалких панков-шманков с волосами, вытравленными в два разных цвета. Ее левое ухо закрывала повязка. Она носила наркоманскую майку без рукавов, а на левом бицепсе Норман заметил татуировку. У него было мало времени, да и не такое хорошее зрение, чтобы ее разглядеть. Но он достаточно долго работал полицейским, чтобы знать, что там выведено: скорее всего название какой-нибудь рок-группы или паршиво сделанный рисунок кустика марихуаны.