Расчёты морских артиллеристов били точно. После накрытия дали ещё два залпа – и батарея красных замолчала.
– Цепи! Встать! – скомандовал Две Мишени. Сам спешился, сунул поводья вольноопределяющемуся из елисаветинских гимназистов и пошёл впереди александровской роты.
Справа и слева от неё так же шагали сводные роты их ударного полка; полка, который в старой армии не дотянул бы и до батальона.
– Ложись! – зычно крикнул полковник. – Перебежками!
Он словно чего-то ждал. Не было привычного по его же маньчжурским рассказам, как цепи вставали и шли на полыхающие ответным огнём японские окопы, шли до тех пор, покуда хватало мужества. Но под пулемётными очередями даже несгибаемое мужество не способно защитить хрупкую человеческую плоть.
Первая рота хорошо знала этот приём. Никакой пулемёт не может резать постоянно длинными очередями – очень быстро перегреется ствол или, ещё скорее, даст перекос патрон в холщовой ленте. Другие добровольцы – не очень, но они быстро подхватили нужное.
Цепь медленно, куда медленнее, чем положено по уставу, приближалась к городской черте. Бухали орудия с бронепоезда, к морским орудиям пока не снарядили шрапнельных снарядов, но и фугасы производили страшное опустошение.
А потом…
Далеко справа, у самого края того, что мог ещё различить человеческий глаз, появились фигурки всадников. Целая конная лава неслась по снежной целине, насколько позволяли силы коней (которых нельзя было утомить прежде времени). Они заходили в бок защитникам города, заходили очень далеко от наступающей пехоты; то же происходило и слева, и тоже очень далеко.
Оборонявшие город стрелки слишком поздно заметили опасность. Цепь добровольцев ещё не успела достичь наспех вырытых в стылой земле окопчиков, когда там, на стороне красных, кто-то забегал, замахал руками, фигуры людей вскакивали во весь рост, оставляя позиции, опрометью бежали вглубь бедных кварталов луганской окраины. «Стрелки-отличники» принялись азартно палить им вслед, словно на охоте, а убегавшие были просто какими-то утками или, быть может, вальдшнепами.
Фёдор Солонов не поднял оружия. Он не поддавался горячке боя, голова оставалась на удивление холодной. Ему вдруг стало жаль этих беглецов, несмотря на то что они, несомненно, изо всех сил попытались бы его убить и не моргнули бы глазом, удайся им это.
…Цепь добровольцев беспрепятственно заняла оставленные красными позиции. Несколько раненых стонало, прося о помощи; лежало с полдюжины недвижных тел, в глубине же улочек вспыхнула и почти сразу стихла стрельба.
Раненый солдат в серой шинели, плечо окровавлено, винтовка валяется у ног; он тяжело опирался на худую изгородь убогой избушки в два окна.
– У-у-у… – только и выдавил он, когда александровцы проходили мимо.
Дверь в избушку распахнулась, появилась замотанная в платок маленькая сухенькая старушка, подбежала к раненому, запричитала.
Кто-то из кадет сделал движение к раненому, но старушка, шипя, словно рассерженная гусыня, кинулась наперерез, растопырив руки.
– Пош-шёл! Пош-шёл, шкет! Ишь, на увечного вызверился, тать окаянный! Не боюсь я вас, ну, что ты мне, старухе сделаешь?! Стрелять станешь?! Отойди, дай мне раненого прибрать!..
Опешивший кадет даже отшатнулся.
– Ваша сегодня взяла, – не унималась старуха. – Но ничего, будет, будет и у нас праздник!..
– Молчи, дура старая! – гаркнул было Бобровский, но Две Мишени прикрикнул на него, и Лев враз осёкся.
ebooksa