И тогда привязанный к стулу пленник истошно закричал.
Первая александровская рота занимала гостиницу «Европейская», откуда открывался вид на главный юзовский завод, столь блистательно описанный господином Куприным в одноименном рассказе. Завод работал, производство остановить было нельзя. Даже пробольшевицкий рабочий комитет прекрасно понимал, что случится, если погаснут доменные печи.
– Слон, а Слон?
– Чего тебе, Севка?
– Слон, а зачем Две Мишени… ну, ты понимаешь…
– А ты про это не думай, Ворот.
– Да я б и рад, только не получается, видишь, какая история!
Севка присел на постель, где, не раздеваясь, лежал Фёдор. Раздеваться на фронте – непозволительная роскошь.
– Что он с
– Слушай, Севка, ну ты как маленький, – буркнул Фёдор. – Допрашивал Две Мишени этого большевика. С пристрастием. По методам испанской инквизиции.
И тут лицо Севки Воротникова, первого силача славного Александровского кадетского корпуса, лихого драчуна и забияки, ухитрившегося побывать на столичной гауптвахте за «столкновения» с гвардейскими лейб-гусарами – лицо Севки вдруг исказилось настоящей болью.
– Федя, как же так? Мы ж за Россию сражаемся, за Государя, за Церковь святую… Разве ж можно – как ты сказал, как инквизиция испанская? Вы вот с Ниткой уйму книг прочли, я-то не шибко, но знаю, что она делала, инквизиция эта!
Фёдор Солонов смог бы сказать очень многое. Что на войне нельзя воевать в белых перчатках. Что враг не будет гнушаться ничем. Что у
Но вместо этого он лишь вспомнил цитату, подсмотренную всезнайкой Ниткиным
– Если Господь берется чистить нужник, пусть не думает, что у него будут чистые пальцы[27].
Севка поспешно перекрестился.
– Типун тебе на язык! Да что ж ты такое говоришь-то?!
Фёдор только невесело усмехнулся.
– Две Мишени все грехи на себя берёт, Сева, понимаешь? Это ведь нам надо и пленных брать, и сведения из них нужные выколачивать. Боюсь, и казнить придётся, и приговоры расстрельные в исполнение приводить.
Воротников сидел, ссутулившись, сунув ладони между колен, весь какой-то совершенно потерянный.