Цвет гнева — черный.
Цвет стыда и позора — черный.
Цвет предательства — черный.
Цвет ненависти — черный.
Цвет сгоревшего дымящегося тела — черный.
Столкнувшись с подобной жестокостью, мир закрывает глаза, и все становится черным-черно.
Я просыпаюсь в изменившемся мире и вижу перед собой черноту.
Он приходит по ночам, когда в хижине лишь мы с Абру. Иногда от него пахнет, как перед смертью — дымом и горящим волосом. Этот вкус навек остался у меня во рту. Но чаще всего он пахнет, как прежде — рекой, травой, нашей землей после первого дождя.
Когда я стала ходить в нашу старую хижину, амми громко жаловалась, но теперь мне кажется, она только рада, что по ночам весь дом в ее распоряжении. Ведь когда она видит меня, она всякий раз вспоминает вечер, когда двое головорезов держали ее за руки и она кричала, глядя, как горит ее старший сын. Плакала, глядя, как я пытаюсь затушить пламя, от жара моя кожа плавится, и от боли я падаю в обморок.
Лишь здесь, в своей старой хижине, я чувствую покой. Когда приходит Абдул, я притворяюсь спящей, чтобы ему казалось, что его приход для меня неожиданность. Я закрываю здоровый глаз и поворачиваюсь на бок на глинобитном полу. А он обнимает меня со спины, его бедра прижимаются к моим, а колени ложатся в ямочку, образованную моими коленями. Мы лежим так, пока страх и ненависть не покидают мое сердце.
Однажды, давным-давно, у Ништы, моей старой соседки из Виталгаона, была желтуха. К ней пришел Рупал и принес маленький камушек. Он провел им по ее телу, а потом попросил маму Ништы протереть ее влажным полотенцем. Когда женщина отжала полотенце, из него полилась желтая вода. Мы все это видели. Рупал сказал, что это желтуха выходит из тела больной Ништы.
Страх и ненависть окрасили мое сердце в черный. Но каждую ночь любовь Абдула отжимает из него черную воду, и оно снова становится прозрачным.
Его любовь.
Любовь Абдула ко мне.
На фабрике нам давали пятнадцатиминутный перерыв на обед. Во дворе росло большое дерево джамболана; мы с Радхой садились в его приветливую тень и ели принесенный с собой обед. Раньше мы никогда не наедались досыта, но теперь, когда обе работали, доверху насыпали в контейнеры рис и дал[49] и ели как мужчины. Но я каждый день по привычке припасала немного еды для Радхи, как делала всегда. Иногда с нами садились еще две работницы фабрики, замужние женщины. Но они были из другой деревни далеко от нашей и держались особняком. Однажды я спросила, рассердились ли мужчины из их деревни, когда они пошли работать, и женщины покачали головой. «Видишь, диди?» — сказала Радха. «Такие отсталые обычаи только в Виталгаоне».
Через месяц после начала работы на фабрике Абдул стал подгадывать время обеда так, чтобы его перерыв начинался через пять минут после нашего. Он садился под соседним деревом, разворачивал большой красный платок и доставал два маленьких банана и роти[50]. Каждый день он ел одно и то же. Мне было больно смотреть, как день ото дня содержимое его платка не меняется. Я чувствовала, как он поглядывал на меня, но была осторожна, чтобы Радха, не дай бог, ничего не заподозрила. Нрав у нее был горячий, и предсказать, что она скажет или сделает, было невозможно. Даже дома она стала вести себя как мужчина в доме. Как-то раз я даже слышала, как она велела Арвинду почистить ее сандалии в обмен на деньги на выпивку. Поэтому я всегда садилась так, чтобы Радха не видела Абдула и не замечала, как он смотрит на меня во время обеденного перерыва. Мы с ним ни словом не обменялись, но между нами что-то началось. Когда мы с Радхой шли домой после смены, он шагал чуть поодаль. А случись Радхе обернуться, быстро наклонялся и делал вид, что завязывает шнурки. Потом выпрямлялся и заговаривал с другими рабочими, которые тоже шли домой с фабрики. Когда же до Виталгаона оставалась примерно половина пути, сворачивал налево и пропадал из виду на боковой дороге. Так я узнала, в какой стороне его деревня.
Когда пришли муссоны, Радха заболела тифом. Я хотела остаться дома и ухаживать за ней, но она умоляла меня не пропускать работу. Боялась, что бригадир уволит нас, если мы обе не появимся. Да и деньги были нужны на оплату лекарств и строительство нового дома.
Из-за сильных дождей бригадир закрывал все окна, и, хотя работали потолочные вентиляторы, жестяная крыша нагревалась, и в комнате становилось жарко, как в печи. Однажды из-за невыносимой жары я за утро дважды напортачила. Я так расстроилась, что в обед решила выйти на улицу, несмотря на дождь. К счастью, солнце вышло из-за облаков, хотя земля была сырая. Но только я начала есть, как вышел Абдул и встал под своим деревом. Поскольку Радхи рядом не было, он помахал мне рукой и поздоровался: «Салаам!» Я не ответила: меня шокировала такая дерзость. Случись кому-то из работников-индуистов услышать это оскорбление, они бы ему ноги переломали. Я хотела было не доедать обед и вернуться в помещение, но вдруг услышала, как запел коэль[51], и пел он так красиво, что я решила повернуться к Абдулу спиной и закончить обед.
Я почти доела, когда услышала за спиной тихое «простите». Вздрогнув, я повернулась и увидела его; он стоял рядом и, кажется, нервничал, впрочем, как и я; глаза его бегали из стороны в сторону, словно он хотел убедиться, что нас никто не видел. «Мой брат только что вернулся из Ратнагири, — выпалил он, — и привез очень вкусные манго. Я вспомнил о вас и вашей сестре и хочу угостить». Дрожащей рукой он протянул мне два прекрасных золотистых манго. Я, разумеется, не могла их взять. Ведь если моя рука случайно коснется руки мусульманина, она в тот же день отвалится. Уж Бог за этим проследит.
— Прошу, джи, — взмолился он. — Я специально их принес.