Смита сочувственно кивнула. Но ей отчасти было приятно слышать недовольство в голосе Мохана, видеть, что эта поездка открыла ему глаза на его привилегированное положение. Она вспомнила, как он рефлекторно защищал Индию и гордился ею, когда они только встретились. Ей было жаль, что он разочаровался. Зато теперь они друг друга понимали.
«Даже сын торговца алмазами может увидеть правду», — мрачно подумала она.
Смита налила в ведерко горячей воды, набрала полный ковш воды и полила на себя. С тоской вспомнила ванную в «Тадж-Махале» — душ с мощным напором воды, повсюду мрамор — и тут же устыдилась своих буржуазных желаний. Впрочем, кого она обманывает? Совсем скоро она вернется в свою квартиру в Бруклине с гранитными столешницами и тропическим душем в ванной. После смерти мамы папа заставил Рохита и Смиту забрать часть ее наследства. Они отказывались, но он настоял. Рохит купил машину, а остаток отложил ребенку на колледж; Смита сделала ремонт на кухне и в ванной.
А какое наследство получит Абру? Могилу отца, которого никогда не знала, но чей призрак будет преследовать ее всю жизнь. Пепел материнской мечты, чей вкус навек останется у нее на губах. Горе бабушки, которое будет проявляться гневом, грубым словом и пощечиной всякий раз, когда девочка сделает что-то, что напомнит амми о ее покойном сыне. Голод станет постоянным спутником Абру — голод эмоциональный, который возник еще до ее рождения и не утихнет никогда. И голод физический, пустота в желудке, тяжелая и осязаемая, как ботинок или камень. Бедный Абдул надеялся, что его дочь унаследует новую, современную Индию. Но она стала символом старой Индии — Индии, застывшей во времени и изуродованной невежеством, неграмотностью и предрассудками, управляемой людьми, что бросали ядовитые семена ненависти в народ, принимавший месть за честь, а жажду крови — за традицию.
Смита издала звук — это с губ сорвалась накопившаяся печаль. Ванная поплыла перед глазами, Смита уронила ковш в ведро и расплескала воду. Прислонившись лбом к холодному кафелю, она заплакала. Она плакала так долго, что через некоторое время ярость из-за Мининой судьбы сменилась глубокой печалью за судьбу растерянной испуганной двенадцатилетней девочки, которой когда-то была сама Смита, и горе, которое она столько лет в себе подавляла, воскресло и прорвалось наружу.
Выйдя из душа, она почувствовала легкость на сердце, словно слезы частично смыли боль, которую она носила с собой. Она оделась, посмотрела в зеркало и вышла из комнаты. Быстро прошла по коридору и постучала в дверь Мохана, боясь, что передумает.
— Привет, — сказала она, когда он открыл. — Можно войти?
— Конечно, — ответил он, впустил ее и закрыл дверь.
Глава двадцатая
Прошло два дня с тех пор, как Абдул подарил мне манго, и я решила угостить его ладду[55]. В контейнер с нашими обедами я его класть не стала. Завернула в газету и положила отдельно. В обеденный перерыв сунула сладкие шарики в карман и пошла на свое обычное место под джамболаном. Радха все еще болела; обедала я одна. Я села спиной к Абдулу, но чувствовала на себе его взгляд; у меня аж шея покраснела. Доев обед, я подошла к месту, где сидел Абдул. Он тут же встал. Я положила завернутые ладду рядом с его деревом.
— В благодарность за твою доброту, — сказала я, повернувшись к Абдулу спиной и обращаясь к дереву. — Манго были очень сладкие.
Он что-то ответил, но кровь ударила мне в голову и заглушила его слова. Я быстро зашагала к фабрике. Пожилая женщина, сидевшая рядом со мной за швейной машинкой, увидела испарину на моем лице.
— Ай, чокри, — сказала она. — Ты не заболела?
Она была права, хоть и не знала об этом. Я действительно заболела, но болезнью сердечной.
После того как я угостила Абдула ладду, мы каждый день находили способ общаться без слов. Иногда он работал и пел любовную песню, а я знала, что та предназначалась для моих ушей. Иногда, возвращаясь с обеда, я роняла конфету на землю между двумя нашими деревьями. Когда Абдул возвращался на свое место, он разворачивал фантик и клал конфету в рот, а наши взгляды ненадолго встречались. По вечерам, когда я шла домой, он неизменно следовал за мной на почтительном расстоянии.
Потом я как-то раз вышла в уборную — она у нас была на улице, — а он ждал меня снаружи. Я прошла мимо, а он притворился, будто завязывает шнурки.
— В следующее воскресенье я буду работать сверхурочно, — прошептал он. — Может, и ты задержишься?
В тот же день я подала заявку на дополнительную смену.
В воскресенье работали лишь несколько человек; бригадир закрыл ставни в половине зала и пересадил нас в другую половину. Все искали место, и Абдул сел рядом со мной. Никто не обратил внимания. Кроме меня, конечно.
Поначалу мы так радовались, что сели рядом, что то и дело поглядывали друг на друга. Потом работа заспорилась, и пришлось сосредоточиться на шитье. По нашим лицам струился пот, но мы не могли даже сделать паузу и вытереть его. Сердце мое пело, как радиоприемник, и я боялась, что все услышат, как оно выкрикивает имя Абдула. Но, оглядевшись, поняла, что никто на меня не смотрит; все спешили выполнить норму.