Не было иного способа ответить на эту настойчивость, только выкручиваясь шуткой.
– Что я видел! – отпарировал, усмехаясь, Шарый, хотя к весёлости никакой охоты не имел. – Королевичевну, которая песни пела. Ну, и у Вилчка в постоялом дворе девку его, Марихну, такую, что если бы на неё доспехи надеть, был бы из неё солдат.
– Посмотрите на него! – выкрикнул Тжаска. – Что же с вами в дороге стало? Человек, что никогда на женщин не смотрел, теперь только их видел! Не узнать его!
Шарый чуточку смутился.
– Оставили бы меня в покое, потому что я так устал, что язык во рту забыл.
– А о Марихне помнил! – прервал Груша.
Тогда все засмеялись…
Принесли кубок нагретого пива, но когда другие увидели, что оно было с тмином и запах разошёлся по шатру, начали его толкать. Груша был вынужден поставить целую фляжку, потому что с пивом, как с пигментом, известная вещь, только начать трудно, а когда его вкусишь, никогда достаточно не бывает.
Под шатром тогда было весело, а Шарый думал своё.
– Благодарю Тебя, Господи Боже, они не должны о моих знать ничего плохого, когда так веселы.
С краю только сидел ближе всех живущий к Сурдугам Напивон, человек кислый, всегда жалующийся и худощавый.
Шарый поглядел на него, потому что он что-то мрачно выглядел, но это не было удивительным, таким он бывал почти всю жизнь.
Молчал Напивон, заглядывая только в кубок и весёлости всех не разделяя.
– Вы давно из дома? – спросил его, наконец, Шарый.
– Я? – ответил Напивон (его имя было Жегота). – Гм! Я позже всех притащился. С конями беду имел. Человек мой ослаб.
Он вздохнул.
Шарый думал, что он поведает что-нибудь об отце и о Сурдуге, но – ни слова. Спросил бы – страх его брал. Об остальных он думал: если бы, упаси Боже, что-нибудь плохое было, уж ему бы объявили.
Между тем, смеялись, и под шатрами становилось всё веселей, а об отдыхе некогда было думать.
Тжаска, который любил кости, искал уже кубок и человека, который бы играл.
Груша же, так как игроков не терпел, противился.