Благорасположившись на заднем сиденье, Филипп безмятежно дал задание ученику Ване рассказать, чего и как тот наблюдал в Париже.
— Разрешаю вставлять французские слова, каникуляр. А так, чтоб все у меня по-английски.
Поди, не забыл — нам скоро в Америку? Сочинением-эссе на заданную тему, брат ты мой, я тебя озадачу завтра. Итак, я тебя слушаю…
«Эх, кому праздники, вакации, а мне сплошная учеба», — Ваня вздохнул, протестующе отвернулся к окну и принялся монотонно бубнить, вспоминать, как это он провел парижские каникулы.
«Чего тут сочинять? Что видел, про то и напишу, расскажу…»
Видение настигло Ваниного слушателя внезапно. Филипп только и успел, прежде чем оно его полностью захватило, мимолетно, в угасающем сознании подумать:
«Видимо, напрасно расслабился, пассажир, из рака ноги. Хоть бы недолго крутило в этой ретрибутивности. Эхма, воздаяша…»
Возможно, как позднее решил Филипп, благодаря арматорскому джипу и теургической инкунабуле Продиптиха, неспроста покоившейся в перчаточном ящичке, кошмарное видение в основном ограничилось видом от третьего лица. В какой-то мере оно походило на односторонний эйдетический видеоряд, под контролем ментального контакта.
«Будто бы кто-то тебе его показывает, рассказывает…»
Чем-то похожий на самого Филиппа Ирнеева неопределенных лет доминиканский монах, откинув капюшон, твердо стоял посреди рыночной площади небольшого средневекового селения. Облачен он был в черно-белую сутану, вооружен увесистым деревянным распятием на груди, кипарисовыми четками и большим широким кинжалом в черных, опять же деревянных ножнах на веревочном поясе.
Чуть поодаль от главного, очевидно, пока еще бездействующего лица, громоздились массивные стены романской базилики. Домики под ярко-красными черепичными крышами вокруг казались игрушечными жилищами гномов, притулившимися к серой громадине собора.
Полуденное солнце немилосердно припекало сухощавого доминиканца прямой наводкой в выбритую тонзуру. Но он недвижимо немигающим взором уставился прямо перед собой, углубившись в личные или безличные раздумья, никого не видя и не слыша.
Тем временем за его спиной служители инквизиции суетливо воздвигали и спешно укрепляли на высокой поленнице-помосте тяжелый Т-образный крест. Неподалеку от монаха налицо застряла распряженная телега, — не понять с пивными или винными бочками. Рядом с ней переминались с ноги на ногу оцепившие место аутодафе ландскнехты, упакованные в гнутые железные кирасы, шлемы-морионы и капалины. За частоколом копей и алебард толпились, топтались, кучковались шумные нетерпеливые зеваки.
Доминиканец сурово оглядел разношерстную толпу ротозейничающих крестьян, торговцев, солдат; сумрачно посмотрел на двух собратьев-монахов, нервно теребивших пергаментные свитки за столом на ступенях собора; возвел глаза к безоблачному небу и стал про себя молиться, перебирая четки.
Всё и вся немедля застыли в почтительном молчании. Словно по команде прекратили галдеть подростки, обсевшие заборы и ветви деревьев. Притихли маленькие дети на руках у матерей. Даже множество мух, хлопотливо перемещавшихся между навозными кучами и провизией, выставленной на продажу, перестали жужжать.
Многие вздрогнули, когда на булыжной дороге неожиданно загремели обитые железом ободья, и раздалось лязганье лошадиных подков. Группа всадников, сопровождавших повозку, укрытую красной парусиной с белыми шестиконечными звездами, на всем скаку ворвалась на сельскую площадь. Дико завопившая орава простолюдинов мигом раздалась в стороны. Двух замешкавших ротозеев походя затоптали рыцари в красных плащах с черно-синими лотарингскими крестами.
Ландскнехты оказались расторопнее и успели освободить путь неумолимым крестоносцам. Повозка и рыцари, не спускавшие с нее глаз, остановились у самых ступеней базилики. Никто из них не спешился, не опускал обнаженного оружия, все молчали.
Сухопарый доминиканец еще минуту продолжал беззвучно молиться, потом повернулся к рыцарям и обменялся пристальным молчаливым взглядом с всадником в доспехах, выделявшихся алыми насечками. И тот, ни слова не говоря, не спешиваясь, отрывисто сдернул парусину с повозки.
Толпа жутко охнула, взвыла…
Под красным покровом скрывалась низкая клетка, сделанная из толстых медных прутьев, а в ней — скорченная фигура в остроконечном шлеме с опущенным решетчатым забралом и в полной броне. С ног до головы вороненые доспехи узника скованы, чуть ли не сплошь обмотаны тонкими до блеска отполированными стальными цепями.