На этой неделе я спросила Ника, почему, как он считает, люди, которые хотят детей, остаются с тем, кто детей не хочет.
– Потому что эти вещи настолько фундаментальные, что, по сути, один человек не верит, будто другой на самом деле не чувствует того же, что первый, – ответил он.
Наверное, это правда. Твои чувства в отношении рождения ребенка настолько личные, серьезные и загнанные настолько глубоко в сложную ткань бытия, что просто невозможно поверить, словно человек, которого ты любишь, действительно любишь, почему-то не испытывает таких же эмоций. И вместо выигрышного спора это превращает «детский вопрос» в этакую осаду, которую ты просто должна перетерпеть. Вероятно, я действительно думала, что, если дать Нику год, может быть два, он в итоге признает наличие у себя желания ребенка. Наверное, я думала, что, если смогу продержаться достаточно долго, его «хотелки» совпадут с моими. Но и это еще не все. Есть и другая возможная причина: взяв на себя обязательства перед человеком, чьи чувства отличаются от твоих, ты бессознательно заставляешь себя изучать, подвергать сомнению и в конечном счете защищать собственную позицию. Это вынуждает быть определенной там, где ты на самом деле не чувствуешь никакой определенности. Если бы Ник беспечно сказал, что хочет и готов в любой момент, когда мне заблагорассудится, пришлось бы столкнуться с реальностью рождения ребенка намного раньше. Мне пришлось бы спрашивать себя, правда ли это то, чего я хочу прямо сейчас и прямо здесь. Возможно, я обнаружила бы, что не вполне готова и уверена. Если бы передо мной не было кирпичной стены Ника, чтобы ее пинать, я была бы, наверное, вынуждена посмотреть в глаза собственной нерешительности, сомнениям, тревогам, касавшимся материнства.
Вот как недавно выразилась моя подруга Скарлет, откинувшись на спинку скамьи у открытого бассейна в парке Лондон-Филдс и опустив голову в ладони:
– С тех пор как мои приятельницы принялись рожать, мой бойфренд начал говорить, что хочет ребенка. Это я говорю: «Не сейчас». Поскольку я только что наслушалась пугающих рассказов о беременности, я пока не готова. Я знаю, это будет эмоциональное сражение. Поэтому думаю: давай просто поживем годик, продолжим свой путь и сделаем всю нужную работу.
Скарлет поступает так с мужчиной, готовым, жаждущим и, надеюсь, способным стать отцом в любой момент, когда она будет готова. В лице Ника у меня был идеальный противник, против которого надо сражаться, которому надо представлять рациональные аргументы, испытывать и завоевывать его эмоциональными воззваниями, пытаться понемногу соблазнять общением с чужими детьми или блефовать, говоря, что мне все равно, что так, что сяк. Он был моим упором: я знала, что Ник будет сопротивляться призывам сделать меня беременной достаточно долго, чтобы заставить подготовиться к этому самой, в одиночку.
Его оппозиция вынуждала меня осознать, что ребенок значит для меня, заставляла всерьез гадать, смогу ли бросить его и следует ли это сделать.
Незаинтересованность партнера в роли отца создавала идеальную стену, о которую я могла швырять все страхи, надежды, стремления и тревоги, связанные с материнством. Как я защищала себя от уязвимости, создаваемой обязательствами, пытаясь заставить неподходящих мужчин любить меня, так я защищала себя и от неизвестности, создаваемой родительством, оставаясь с мужчиной, который не хотел детей. Он тормозил меня, усугублял проблему и в конечном счете заставил бороться за то, чего я действительно хотела.
Не так было у Элли, половинки той пары, с которой мы вместе переехали в Берлин. Мы познакомились одним весенним, кипящим от адреналина днем, когда потихоньку улизнули из средней школы, где учились, чтобы покурить. Все в ней сразу же заворожило и устрашило меня: буйная блондинистая копна, брюки идеальной ширины, чтобы скрыть скейтерские ботинки, пальцы, действовавшие точно, как часовой механизм, когда она свертывала тонкую прямую сигарету. Она училась на класс старше. Ее чувство юмора было таким же сухим и светлым, как чипсы с солью и уксусом. Казалось, Элли совершенно все равно, что думают о ней другие, и в результате она оказалась чуть ли не самой крутой личностью из всех, кого я знала долгие годы. Если бы тогда, в мои тринадцать, когда я зачарованно глазела на то, как она выдувает кольца дыма в ближайший куст, мне сказали, что спустя восемнадцать лет я буду жить с ней в одной квартире в Берлине, я бы, наверное, проглотила от потрясения собственные брекеты.
Тем летом, когда я вихрем носилась вокруг Бранденбурга, прыгала в озера, ездила на велосипеде в Польшу, бегала вдоль железнодорожных путей, собирала новых друзей, как просыпанную соль, Элли как-то естественно и без оглядки вписалась в берлинскую жизнь. Она пила кислое пиво в полутемных барах, шаталась по блошиным рынкам, буквально боролась с горным львом бюрократии, чтобы получить вид на жительство. Ее бойфренд добыл студию, она – работу; они ходили в рестораны, на концерты и носили черное. Однажды в выходные, пока мы с Ником убегали от дикого кабана и коллекционировали укусы клещей в Черном Лесу (та самая поездка, когда пришлось остановиться в полузаброшенном отеле в глуши и вести взаимно невнятную светскую беседу с его престарелой владелицей, пока она потчевала нас черствым пирогом и хвалилась оригинальным компакт-диском с синглом
Спустя два года, когда я постепенно привыкала к бессонным, дерганым, млекопитающим ранним месяцам материнства, Элли открыла галерею художественных иллюстраций – единственную в своем роде на весь город – в бывшем игровом притоне в Нойкёльне. Она осталась в Берлине. Выучила немецкий язык. Стала женой, постоянной жительницей другой страны, отринула структуру и стабильность прежней карьеры и окружила себя красотой, творчеством и свободой выбора. Мы вместе вошли в «поток», спровоцированные беременностями сверстниц, но выгребли к совершенно разным пунктам назначения.
«Если бы у приятельниц не было детей, очень возможно, я бы сейчас не жила в Берлине и не имела своей галереи, – написала она однажды вечером, пока я изучала ассортимент ее онлайн-магазина и жаловалась на новый урожай седых волос. – Когда видишь, что это такое на самом деле, представления о воспитании отпрысков теряют весь романтический флер. И поэтому переезд за границу был реакцией – сделать что-то, что угодно, – когда подруги начали залетать».
Нам, как признает Элли, очень повезло иметь возможность реагировать таким образом: у нас есть свобода передвижения, свобода выбирать работу, пользоваться контрацепцией, не быть беременными, если мы не хотим.
«Мне крайне повезло, что это решение мне доступно. Я – белая женщина, имеющая сбережения. Мне повезло жить в стране, где у меня есть выбор: я сделала аборт десять лет назад, когда была безденежной, безработной и несчастной. Одному Богу известно, насколько крепко тот ребенок привязал бы меня к одному мужчине и одному месту, и у меня не было бы той счастливой жизни, которая есть сейчас».
По данным Национальной службы здравоохранения, одна из трех британок хоть раз в жизни сделает аборт26, в то время как Национальная статистическая служба сообщает, что только за один 2017 год аборт сделали 197 533 женщины в Англии и Уэльсе27. У них был выбор. Они не обязаны подчинять жизнь последствиям встречи сперматозоида с яйцеклеткой. Разумеется, это решение – рожать или нет – не должно зависеть от удачи, национальности и достатка: оно должно быть повсеместно признанным человеческим правом, поскольку ребенок – это фактор, который будет влиять на курс жизни женщины всегда.
«Пока не попробуешь – не узнаешь, а когда попробуешь, передумывать поздно, – добавила Элли. – Если галерея в итоге встанет мне поперек горла, я могу ее просто сжечь. А ребенка не сожжешь. Кроме того, не могу отделаться от ощущения: то, что я делаю здесь, не так значительно, как если бы я делала это в Лондоне или Бристоле. При желании я всегда могу смыться отсюда, как лорд Лукан[23], и вернуться на родину. Думаю, самая подходящая формулировка – уклонение от обязательств». Уклонение от обязательств как оно есть. Но, раз уж на то пошло, Элли не брала на себя и обязательства быть бездетной.
«Я не уверена, что окончательно приняла решение, иметь или не иметь детей, – объяснила она. – Я не уверена, что галерея как-то препятствует рождению ребенка, но меня просто пока не победил биологический императив. Однако я действительно часто об этом думаю. Если бы муж сказал, что хочет попробовать стать родителями, да я с дорогой душой! Точно так же не могу сказать, не начнут ли терзать меня сожаления настолько, чтобы в пятьдесят лет попытаться родить, – кто знает? Зато я уверена, что пожалею, если не ухвачусь за эту возможность прямо сейчас, когда так удачно сошлись звезды».
Две женщины, два пути и две реакции на одни и те же обстоятельства: вот я с ребенком, а вот она с галереей. Разумеется, между нами стена. Я как мать никогда не буду женщиной, переехавшей в Берлин с бойфрендом и близкой подругой, чтобы провести лето, полное солнца, веселья и недорогого пива. В свою очередь, наши дети никогда не будут одного возраста, она никогда не воспользуется моими прокладками для груди и не станет бодрствовать в два часа ночи, кормя ребенка, пока я, делая то же самое, листаю телефон, стремясь к общению. К счастью, наша дружба достаточно сильна и полнокровна, чтобы «поток» не вогнал клин. Разделительная полоса состоит не из бетона, а из дымки.
Так везет не всем. Согласно исследованию, проведенному британским Красным Крестом и Британским кооперативным движением в прошлом году, более 40 % матерей моложе тридцати лет говорят, что часто или всегда ощущают одиночество28. Когда у тебя ребенок, жизнь становится иной, свобода испаряется, приоритеты меняются, и сама способность идти по миру ограничивается. Бесконечный ручной труд, которого требуют нужды малыша, съедает почти все время; его не хватает ни на друзей, ни на то, чтобы просто выйти из дома. Оскудение памяти, словарного запаса и чувства юмора в результате многомесячного жестокого недосыпа затрудняет даже поддержание разговора. Вездесущий риск смерти, болезни или катастрофы с новорожденным оставляет очень мало энергии и способности к эмпатии, чтобы интересоваться жизнью других. Бесконечные логистические сложности (уложить ребенка спать, накормить и добиться, чтобы он перестал плакать) не дают существовать в общественных местах так, как раньше. И поэтому, разумеется, ты слишком легко теряешь контакт с бездетными подругами. В душу, где раньше жила привязанность, может вползти обида, переутомление может заглушить интерес, жалость к себе – изгнать чувство товарищества.
Пока мы обменивались сообщениями, Элли добавила небольшой постскриптум, который заставил меня оцепенеть: «Однако вот самое главное: я не хочу быть странной надушенной бездетной тетушкой, которая пугает детишек намалеванными бровями и бижутерией, и не хочу быть маленькой седой старушкой, которая, заглядывая в детскую коляску, не может не залиться слезами. Какой есть другой вариант? НЕЛЛ! КАКОЙ?!»
ebooksa