Но погодите-ка, слышу я ваш вопрос, какое на самом деле ощущение возникает, когда кормишь грудью? То же самое, что пописать? А соски болят? Это как облегчение, как тяжкий труд, как плач? А слышно, как ребенок глотает? Можно понять, сколько молока он выпивает? От этого устаешь? А запах у молока есть?
Ну, конечно, эти ощущения совершенно уникальны и у каждой женщины, которая кормит грудью, и у каждого человека, которого кормят. Я знала женщин с четырьмя детьми, у кого ощущения были разными с каждым ребенком. Я знала младенцев, просекавших фишку сразу, и других, кому требовалось время, чтобы освоить этот фокус. Я знала женщин, планировавших кормить грудью всю жизнь, и других, кого эта мысль приводила в ужас. Я знала женщин с двойной мастэктомией, которым не суждено было кормить никогда и которым приходилось страдать от непрошеных замечаний незнакомых людей насчет того, какое это зло – искусственное вскармливание. Я не собираюсь никому указывать, как кормить детей. Не хочу и не имею права судить ни одну женщину за то, как она использует свое тело или воспитывает детей.
Но все же думаю, что кормление грудью – как и роды – это весьма примечательный физический процесс, столетиями спрятанный по углам брезгливостью, женоненавистничеством и угнетением.
Начнем сначала. Я помню, как смотрела на металлический, сливочный блеск молозива, льющегося из соска, когда лежала на безупречно чистой койке в больнице, и думала: как забавно, что такая драгоценная субстанция так золотится и блестит. Молозиво – первая форма грудного молока, обычно появляющаяся сразу после рождения, – гуще обычного молока и содержит много антител, защищающих ребенка от болезней и грязи земной жизни, в то время как он лихорадочно пытается отрастить себе иммунную систему. Я знала, что младенцы должны инстинктивно тянуться к запаху. Поэтому, если удастся покормить грудью в первые несколько минут, возможно, кормление будет даваться легче, чем если сделать это позднее. И поэтому – слова моего учителя из Национального фонда по деторождению гремели в изнуренном разуме, точно колокола, – через считаные мгновения после того, как была перерезана пуповина, я поднесла крохотный синюшный носик к своему соску и дождалась момента, когда похожий на цветочную почку ротик широко раскрылся. (Это заставило его распахнуть рот достаточно широко, чтобы как следует присосаться.) Меня предупреждали, что может потребоваться время, и я была готова просить акушерок понаблюдать. Но, как ни удивительно, он задрал голову, точно игрушка с конфетками
Я была настолько взвинчена адреналином, настолько переполнена радостью окончания родов и настолько дезориентирована предыдущими часами, что почти не ощущала происходящего в моих грудях. Все же хватило самообладания, чтобы заметить по нахмуренному лобику, жиденьким волосам и припухшему носу, что этот странный маленький человечек, лежащий в моих объятиях, пугающе похож на моего отца. В результате я едва могла смотреть на него. И все же золото продолжало течь, щечки сына продолжали надуваться. Я слышала тихие ворчащие глотки и ощущала крохотное птичье тельце у своей груди. Мое тело почти полностью довлело надо мной в тот первый день, и тонкие белые жгуты молока, тянувшиеся из груди, уже привязывали ко мне малыша.
И все же с грудным вскармливанием не все так просто, как стремятся внушить многие его сторонники. Я, разумеется, прекрасно понимаю, почему они это делают. Грудное вскармливание – это бесплатный, естественный, здоровый, без упаковки и пластика, мобильный, глубокий и интимный способ кормить ребенка. Не нужно ничего брать с собой, не нужно кипятить воду, стерилизовать. Оно способствует образованию связи между вами и младенцем, помогает защитить его от болезней. Но меня, женщину, которая сама кормила грудью и хотела этого, процесс часто доводил до предела вменяемости, тревожности, терпения, веры и жизнестойкости.
Когда Ник впервые спросил, что я чувствую при кормлении грудью, первым на ум пришло слово «печаль». Не потому что не нравилось и не потому что больно – годы джоггинга, плавания в холодной воде и неумелых любовных игр закалили мои соски, превратив их в грудной эквивалент боксерских груш. Просто каждый раз, как я чувствовала, что сын присосался и молоко пошло, я ощущала щемящую, ностальгическую печаль, затоплявшую тело. Она длилась не дольше пары секунд, но была ощутимой. Причиной было явление, известное как
Женщины по-разному описывают ощущения – от «вроде как солнечный ожог расчесываешь» до «бульдог в грудь вцепляется» или «будто сосок прищемили дверью». Низкий поклон тем, кто отважно продолжал кормить вопреки боли, инфекциям, трещинам на сосках, маститам, слезам и разрывам. Я также надеюсь, что эти описания и понимание, что многие другие испытывали трудности, поможет молодым матерям не ощущать себя, как выразилась одна знакомая, «единственной женщиной на свете, чье тело не знает, как быть матерью».
Если бы надо было объяснить грудное вскармливание человеку, который никогда в жизни этого не делал, я сказала бы, особенно в первые дни, что это довольно знакомое ощущение чистого облегчения. Каждый раз, когда сын присасывался к раздутым, неровным, пульсирующим грудям и молоко начинало перетекать из моего тела в его, походил на самое большое сочетание всевозможных крохотных физических удовольствий, какие только есть в жизни: испускания долго удерживаемой мочи; щелчка в ушах при изменении давления; выдергивания вросшего волоска; впадения в забытье после долгого дня. А еще меня одновременно охватывала страшная, неистовая, неизбежная жажда, которой я никогда не знала раньше. Я ощущала себя глиняным горшком, треснутым, пыльным и обожженным.
У сына появилась любопытная привычка отворачиваться, вопить или не захватывать сосок, если я, пытаясь кормить, сидела неподвижно. Не счесть, сколько раз я находилась в кафе, автобусе или у обеденного стола, вывалив на всеобщее обозрение обе груди, зависшие в воздухе как вопрос без ответа, а сын ныл, извивался и трепыхался в руках. Иногда я извинялась перед друзьями, особенно теми, у кого не было детей, за непрошеное «титькошоу», сознавая, что акт кормления, пожалуй, нагляднее прочего демонстрирует различия между нами. Меня не беспокоило то, что зрелище трех квадратных дюймов обнаженной кожи их оскорбит – они же не монахи
Однажды днем я встретилась с подругой Элинор в кафе после необычно долгого дневного сна сына. Одна грудь так раздулась от молока, что я дала ей потрогать ее, стоя в очереди за банановым хлебом, и наощупь оценить текстуру.
– Будь я проклята! – воскликнула она, сунув руку мне под футболку. – Да это похоже на бетонный мозг!
Несмотря на неоднократные попытки, сын наотрез отказывался от бутылочки. Я до сих пор ощущаю вкус ярости, который почувствовала после того, как целый час тискала груди, точно красный и взволнованный волынщик, а он не пожелал проглотить ни капли. Если бы снова предстояло стать матерью, Богом клянусь, я бы заставила этого ребенка пить из бутылки! Без нее я днем и ночью была привязана к каждому кормлению в течение 1,5 лет. Пока ему не исполнилось девять месяцев, когда он, наконец, смог есть твердую пищу, я была физически неспособна оставить ребенка дольше, чем на четыре часа подряд. Я была прикована к нему, а он ко мне. Даже погулять не могла выйти, что уж говорить о работе. Каждую ночь я проводила на ногах. В три часа, после бодрствования с семи утра, и когда я была больна, и когда ребенок был болен, и когда я плакала, – Ник все равно не мог покормить сына. Приходилось вставать и кормить, несмотря ни на что. Даже через девять месяцев после родов мне по-прежнему не удавалось проспать больше двух часов подряд.
Бо́льшую часть дней приходилось довольствоваться пятью часами прерывистого сна.
Я была обессиленной, злобной, не способной запоминать слова, разговаривать целыми предложениями и формировать новые воспоминания. И все же тело продолжало вырабатывать молоко. И я продолжала вываливать титьки.
Я кормила грудью в переполненных поездах, в людных пабах, сидя на бревне посреди Эппинг-Форест в окружении опавшей осенней листвы, в супермаркетах, у общественных туалетов, в автобусе под взглядами незаинтересованных школьников, рядом со скульптурами Парфенона, у реки Мерси, на полпути к вершине горы Скофел, в гримерных
Чтобы накормить сына, я доставала титьки перед начальниками, строителями, бизнесменами, бывшими бойфрендами, водителями автобусов, грубыми мальчишками и раввинами. Я делала это в разных местах Англии, Франции, в дорогих ресторанах и стоя в музеях. Я кормила в метро, открывая дверь почтальону, сидя у мужских туалетов, в библиотеках, подписывая договор аренды, в бассейне, в частном клубе, на похоронах, на свадьбах, под декоративной тарелкой с портретом бульдога, на кроватях друзей, под снегопадом, у водопадов, у автомагистралей, во время работы, посреди ночи, в кино, на парковых скамейках, в столовой газеты
В одном памятном случае я была в поезде, проезжавшем через Ранкорн, когда в вагоны ввалились около четырех сотен болельщиков. Мой вагон внезапно оказался полон мужчин в красных футболках и шарфах, пьющих из банок, кричащих, распевающих, улюлюкающих. В жаре и шуме годовалый сын расстроился и начал плакать. Не задумываясь, я уложила его на бицепс, расстегнула кофту и достала груди, чтобы покормить. И вдруг вокруг возник пузырь тишины. Женщины качали головами и улыбались, футбольные фанаты смотрели на меня и улыбались, крики прекратились, как и плач сына. Этот пузырь рос и рос, пока весь вагон не оказался в странном состоянии млечной сонливости. Я слышала, как вагоны по обе стороны от моего взрывались смехом, криками, чпоканьем открываемых банок, но вокруг был полный покой.
Когда мы добрались до станции «Ливерпуль Лайм-стрит», заклятье развеялось, красная армия устремилась наружу, хлопая друг друга по плечам, выкрикивая оскорбления, размахивая шарфами. Но в тот момент это была чистая магия. Поистине, за все восемнадцать месяцев, на протяжении которых я кормила сына грудью, ни разу не пришлось сталкиваться ни с чем, кроме доброты, помощи или абсолютной индифферентности. Незнакомые люди держали на руках моего ребенка, пока я расстегивала лифчик, пяточки сына в процессе кормления щекотали старушки в бежевых плащах, бегуны, пробегая мимо меня, угощали напитками, когда я кормила в парке. Однажды в автобусе старый и беззубый кореец поправил ребенку шапочку, когда я кормила, а потом покопался в здоровенных хозяйственных сумках и вытащил коробочку красных конфет с женьшенем. Он предложил одну мне, одну закинул себе в рот, указал на ребенка и сказал: «Хороший молоко. Хороший малыш».
У конфеты был земляной привкус, пальцы мужчины были все в желтых пятнах от табака, но редко случалось так воспрянуть духом от встречи с незнакомцем, редко я так радовалась, что многих мужчин, похоже, не смущает это предполагаемое «табу».
ebooksa