Я чувствовала себя ужасно. Я казалась себе неправильной, сломанной. Мне стало страшно, что я как-то нечаянно направила первоначальный приток окситоцина, любви и одержимости на Ника, а не на младенца-сына; как утята, которые запечатлеваются на гусыне или садовой тачке, а не на собственной матери. В первые несколько дней я ловила себя на том, что плачу от благодарности, вспоминая ладони Ника на моей спине во время схваток или то, как он по собственному почину заваривал мне чай. Меня штормило при мысли об огромной жертве, которую я навязала его жизни. О том, что ему пришлось бы воспитывать нашего сына в одиночку, если бы я умерла при родах. О том, как он держал сына у своей голой груди, пока я принимала душ. Я лила слезы, вспоминая те времена, когда мы гуляли по Черному Лесу, пили пиво и ели твердый сыр; как он смешил меня в тот первый день в Кале; первое свидание в «Бетнал-Грин-Трэвелодж», кемпинг у подножия Сноудона, когда я только-только забеременела.
– Меня раньше беспокоила твоя требовательность к себе, – сказал Ник во время ужина однажды вечером, когда сыну исполнился год. – Я не любил ребенка так, как любил тебя, но почему должно было быть наоборот? Я его не кормил, не рожал. У меня не случилось большого откровения, когда я впервые увидел его во время родов, потому что так у меня никогда эмоции не появлялись. Я помню, как мне хотелось, чтобы все вышли вон из родильного зала, поскольку он был наш. Я воспринимал его как драгоценность – он был изумительный, и прекрасный, и крохотный, – и мне просто хотелось забрать его домой. Но у меня не было того врожденного уровня физической привязанности, какой был у тебя. Ты была его главным опекуном; его физическое выживание зависело от тебя.
Даже кормя сына грудью, укачивая перед сном, целуя в лобик или наблюдая за странными, дергаными движениями рук, когда он спал, я думала о Нике, о матери, об Элизе или друзьях. Я любила их, обожала, знала, как они смеются, ходят и нарезают хлеб. Делила с ними жизнь, росла вместе с ними, оборачивала их слова вокруг своих костей, становясь другим человеком. Я любила их, ведь они были людьми, с которыми я могла разговаривать, которым могла рассказывать истории, смеяться и удивляться. Но этот человечек? Этот маленький сгусток мышц и кожи, который я называла своим сыном? Он мне ничего не давал. Хотя он присутствовал в моей жизни физически, в каком-то смысле казалось, что он еще не появился; его огромные стеклянистые глаза были незрячими, сознание – непознаваемым, душа – если душа вообще существует – зависла где-то в другом месте. Я заботилась о его теле, удовлетворяла все потребности, готова была защищать, как волчица. Но в первые шесть недель, пока он не начал фокусировать взгляд, улыбаться, реагировать на мой голос, пока у него не начали появляться периоды бодрствования, не заполненные воющей мукой, мне было трудно даже начать узнавать его. Не то что любить.
«Поток» определяется сейсмическим сдвигом в идентичности, вызванным решениями, поступками и переживаниями на третьем, четвертом и пятом десятке лет жизни, которые, как иногда кажется, совершенно нам неподвластны.
Родители живут среди вас. Они составляют большинство женского населения в возрасте между 28 и 38 годами. Они обитают в каждом уголке вашей жизни. Они заслуживают нашего внимания и понимания. И если вы гадаете, стоит рожать ребенка или нет, важно, чтобы вы делали это, прекрасно понимая, как начало материнства способно воздействовать на ваш разум. Посмотрите сериал «Истории из роддома» или, если можете похвастаться особенной душевной стойкостью, съемки эпизиотомии на
По данным опроса британского Национального фонда по деторождению в 2017 году, 50 % матерей сталкиваются с проблемами психического здоровья во время беременности или в течение первого года после рождения ребенка. В число нарушений входят послеродовая депрессия, тревожность, обсессивно-компульсивное расстройство, посттравматическое стрессовое расстройство и послеродовой психоз58. Пятьдесят процентов. Для любителей математики специально поясняю – половина. Одна из каждых двух женщин, которых вы когда-либо встречали с большими животами на улицах, видели с малышом на коленях в кафе или в попытках затолкать коляску в автобус, сталкивалась с той или иной проблемой психического здоровья. Я это знала. У меня был психотерапевт. Я ощущала себя комфортно и была готова разговаривать о своих чувствах. Но то, что я чувствовала, не несло никаких признаков послеродовой депрессии или даже просто обычной: в этой одинокой норе я бывала, и это не она. Разумеется, гормональный компонент послеродового психического заболевания так же необъяснимо недоизучен, как и побочки противозачаточных таблеток. Поэтому по-прежнему почти невозможно отделить психологическое переживание от биологии и ваших обстоятельств. Однако не собираюсь говорить здесь о послеродовых психических заболеваниях. Я не обладаю достаточным авторитетом, чтобы судить, какая реакция является «нормальной» на становление матерью. Я просто говорю, что, когда впервые взглянула в глаза собственному ребенку, у меня не было ощущения, будто я влюбляюсь.
– Я посмотрела ему в глаза, но они были просто маленькими черными кружками, – рассказала мне о первых днях своего материнства перформанс-художница и писательница Брайони Киммингс из студии в Брайтоне. Мы познакомились во время ее перформанс-шоу в театре Сохо. Я тут же влюбилась в нее, очаровалась, захотела быть ею и носить ее одежду. Теперь Брайони не только художница, но и мать. Ее последнее шоу «Я – феникс, сука!» – весьма примечательный рассказ о том годе, который она провела в сражении с послеродовыми проблемами, разрывом отношений и душераздирающей болезнью крохотного сына Фрэнка. Брайони, насколько я знала, в 2016 году терлась об иззубренный край послеродового психического заболевания. Мне хотелось спросить: ощутила ли она мгновенную любовь к ребенку? Поняла ли, что я имела в виду, когда сказала, что стала матерью физически раньше, чем эмоционально? Ее привязанность росла, как трава, или взорвалась, как фейерверк?
– Помню, как подумала в первый момент: «Как я, черт возьми, рада, что мы с тобой познакомились и ты не умер», – ответила Брайони, вспоминая первые мгновения материнской жизни. – Но помню также, как сознательно размышляла о своих чувствах, гадая, достаточно ли сильно я чувствую.
Вероятно, именно это острое осознание, что мы чувствуем и считаем себя обязанными чувствовать, – именно оно давалось мне труднее всего в первые пару дней. В отличие от других матерей из моих групп в мессенджерах, я не могла просто сидеть и глазеть в колыбельку часами, наблюдая, как он спит, или подергивается, или смотрит своими огромными стеклянными серыми глазами куда-то в эфир. Мой разум бешено работал над логистикой, над тикерной лентой непредвиденных обстоятельств, обязанностей, предсказаний и решений, обрабатывавшихся каждую секунду, чтобы мы с сыном попросту остались живы. Когда поесть, куда уложить его спать, как подтереть ту лужу рвоты и одновременно сменить постельное белье, почистить зубы, сменить подгузник, выполнить упражнение на телесный контакт, прижимая его обнаженное тельце к моему, урвать час сна для себя, прислушаться к его дыханию, успокоить плач, выпить литр воды, помыться, сменить прокладки для груди, в трусах, сменить ползунки на чистые и только потом обнаружить, что они тоже изгвазданы рвотой. А еще я не могла заставить замолчать тот голос внутри головы, который постоянно оценивал, как я справляюсь с новой ролью, называемой «Мать». Я достаточно долго этим утром держала сына на руках? Я еще ничего не почувствовала? Смогу ли я считать себя хорошей матерью? Это любовь? Я ощущаю его как своего сына или просто как ребенка? Стала бы я спасать его из пожара или спасаться сама? Он мне уже снился? Сколько времени я приходила бы в себя, если бы он прямо сейчас умер? А сейчас? А вот сейчас?
Оказавшись дома, Брайони ощущала постепенный рост тревожности, боясь, что что-то случится с Фрэнком, кто-то заберет его, или она все испортит, или случайно перевернется во сне и придушит его.
Кстати, это и я помню.
До того, как что-либо похожее на обожание пропитало мои кости, я ощущала страх, что что-то случится с сыном. Пожалуй, острее, чем другие, представляла, как полки внезапно срываются со стены и сокрушают его тельце, когда он, совершенно беспомощный, лежит в колыбельке. Я воображала, что в квартиру кто-то вламывается, ребенка закалывают ножом, его голову разбивает падающий кирпич. Я начала дергаться из-за того, что люди входили в дом в уличной обуви, не мыли руки после посещения туалета, не отдавали мне ребенка, когда он начинал плакать.
В те двенадцать часов, которые я каждый день проводила одна (Ник должен был вернуться на работу после пяти дней выходных), катастрофические видения были такими же частыми, как и «логические». В первые несколько дней жизни ребенка – адреналиновые, бессонные, изрядно сдобренные гормонами, хрупкие дни – разум матери с такой же вероятностью озабочен мыслями о смерти и разрушении, с какой чайными пакетиками и ватой. И все же, проговаривая подобные вещи вслух, вы каким-то образом подставляетесь под осуждение других людей. Я ощущала, что мне можно рассказывать Хейли, Нику и терапевту, что у меня бывают видения, где я оставляю своего сына в лесу или случайно душу его во сне. Выберите для своих откровений неподходящую аудиторию – и вас сочтут сумасшедшей.
Брайони, наконец, начала подозревать, что страдает послеродовой депрессией, и рассказала об этом матери.
– Я постоянно была в панике. Я не могла спать – только следила за ним. Потом начала осознавать, что не выполняю свои задачи. Я так-то достаточно организованный человек, но ходила по дому и понимала, что оставляю за собой след из недоделанных дел. Отчасти в этом повинна усталость, но отчасти причина в том, что мозг выстреливал такое количество информации, что я постоянно была перегружена. Многие из этих мыслей бубнили: «Ты плохая мать, ты не понимаешь, что делаешь, Тим [партнер Брайони] тебя ненавидит». Под конец я начала осознавать: «Ой, что-то нехорошее творится».
В ее мыслях и чувствах присутствовали элементы, которые, по словам Брайони, были ближе к фантазии и психозу, чем к тому, что мы обычно понимаем под депрессией. Она менялась как личность. Так происходит со многими молодыми родителями, но при этом теряла способность понимать, что реально, а что нет.
– Например, в комоде определенно жил педофил, – объясняла она на полном серьезе. – Если бы я повернулась спиной к Фрэнку, он бы его забрал.
Когда сын подрос и заболел, темп перемен попросту не дал Брайони ни единого шанса успеть за ними, и поэтому в трещины начали просачиваться страх, фантазия и паранойя.
– Не помню, чтобы кто-то говорил, что наша идентичность будет меняться, для нас станут важными совсем другие люди и вещи. Если бы мне предстояло пройти все это снова, я позволила бы себе чувствовать. И окружила бы себя людьми, перед которыми мне было бы комфортно выражать эти чувства.
Не счесть женщин, которые связывались со мной с тех пор, как я написала о собственных переживаниях периода раннего материнства в колонке в
ebooksa