– И Элейна?
– Она тем более, я полагаю.
– Но я… – он запнулся. Потом продолжил: – Это же и ради нее. Ради нас. Это дело всей моей жизни, а она всегда разделяла со мной все. Она – замечательная женщина.
В его голосе слышались не свойственные ему прежде интонации, взывающие к сочувствию и пониманию, – у Арчи он уже слышал такие. Странно, подумал он, а вслух спросил:
– Как вы себя чувствуете?
– Неплохо, – удивленно сказал Аттертон, – вы знаете… я не представлял себе… я думал, это будет… омерзительно, ужасно… но я словно… у меня прибавилось сил. Нет, не могу описать! Но что я, вы только взгляните сюда!
Он сбросил с плеча ремень полевой сумки и опрокинул ее на песок. Блокнот, выпавший из нее, затрепетал листами, точно белая ночная бабочка.
– Все это я нашел там!
Тончайшие, как лепестки, золотые маски с эмалевыми глазами; геммы с вырезанными на гладкой поверхности незнакомыми письменами; спирали из слоновой кости, хрупкие, словно спинки насекомых. Отец Игнасио присел на корточки, осторожно коснулся лазурных крылышек золотой стрекозы с рубиновыми фасеточными глазами.
– И это еще не все… там…
Он задохнулся.
– Это не поддается описанию!
– Все, что присуще человеку, поддается описанию человеческим языком, – сказал священник.
– Но это… нечто потрясающее, то, что изменит все наши взгляды на… перевернет мир… научный мир, по крайней мере.
– И не будь дагора, – услужливо подсказал священник, – вы бы не сумели увидеть этого.
– Да. Да!
– Вам это не кажется странным?
Лорд Аттертон тоже присел на корточки. В сумерках его лицо неожиданно показалось юным и беззащитным.
– Теперь я думаю, – сказал он, – что именно для этого он и предназначен. Чтобы помочь нам увидеть. Это… послание… весть… прибор. Вроде подзорной трубы или микроскопа – понимаете?
– Отлично понимаю, – сказал отец Игнасио. Он помолчал, потом спросил: – И все же, как вы намерены избавиться от него? И когда?