Факел в ночи

36: Элиас

Непрекращающиеся стоны и шепот изо всех камер вокруг лезли в голову, словно плотоядные черви. Проведя всего несколько минут в блоке для допросов, я зажал руками уши, подумывая, не оторвать ли их вообще.

Сквозь три прорези вверху над дверью проникал свет от факелов. Его хватало, чтобы разглядеть, что на холодном каменном полу моей камеры нет ничего, чем я мог бы открыть замок на наручниках. Я проверил цепи, надеясь нащупать слабое звено. Но они были выкованы из серранской стали.

Тысяча чертей. Мои приступы возобновятся в лучшем случае через полдня. И тогда мой разум начнет сдавать, а силы – оставлять меня.

Сквозь звуки пыток из соседней камеры доносилось бормотание какого-то бедолаги, который едва выговаривал слова.

По крайней мере, я смогу применить навыки, полученные на тренировочных допросах Коменданта. Одно радует: те мучения от ее рук не пройдут даром.

Спустя какое-то время я услышал поворот ключа в замке. Надзиратель? Я напрягся, но это оказался всего лишь мальчик-книжник, тот самый, которого использовал Надзиратель, чтобы схватить меня. В одной руке ребенок держал чашку с водой, а в другой – миску с черствым хлебом и плесневелым вяленым мясом. С плеча у него свисало грязное одеяло.

– Спасибо. – Я выпил всю воду одним глотком. Мальчик не поднимал от пола глаз, пока ставил еду и складывал одеяло так, чтобы я мог дотянуться. Сейчас он явно хромал, хотя прежде ходил нормально.

– Подожди, – позвал я. Он остановился, так и не взглянув на меня. – Надзиратель наказал тебя еще больше после…

После того, как использовал тебя, чтобы взять меня.

Книжник мог с тем же успехом быть статуей. Он просто стоял, как будто ждал, скажу ли я еще что-нибудь – не столь очевидное. Или, может, он ждал, что я перестану болтать и позволю ему ответить.

Мне хотелось спросить его имя, но я заставил себя замолчать. Я считал секунды. Пятнадцать. Тридцать. Прошла минута.

– Ты не боишься, – наконец прошептал он. – Почему ты не боишься?

– Страх дает ему власть, – сказал я. – Это все равно что подливать в лампу масло, заставляя ее гореть ярче. Страх делает его только сильнее.

Я подумал, боялся ли Дарин перед смертью. Надеюсь, он умер быстро.

– Он делает мне больно. – Мальчик так вцепился в собственные ноги, что костяшки побелели.

Я поморщился. Мне хорошо известно, как Надзиратель делает людям больно – и как больно он делает книжникам в частности. Причем болевые опыты лишь часть этого. Дети-книжники занимались в тюрьме самой грязной работой: убирали помещения, обмывали пленников после пыток, голыми руками хоронили мертвых, выносили помойные ведра. Взгляд этих детей, мечтавших о смерти, давно потух.

Я не мог даже представить, что испытал этот мальчик. Что довелось ему увидеть.

Еще один страдальческий крик донесся из той же камеры. Мы оба вздрогнули и с тревогой взглянули друг на друга. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. Но тут дверь камеры снова открылась, и на него упала жуткая тень Надзирателя. Мальчик засуетился, шмыгнул к двери, как мышь от кота, и скрылся в коридоре среди мерцающих факелов.

Надзиратель на него и не взглянул. Он пришел с пустыми руками. Во всяком случае, с виду. Но я не сомневался, что где-нибудь у него обязательно припасен инструмент для пыток.