– Вы написали завещание? – спросил Вернер.
– Нет.
– А если будете убиты?
– Наследники отыщутся сами.
– Неужели у вас нет друзей, которым вы хотели бы послать свое последнее «прости», или женщины, которой вы желали бы оставить что-нибудь на память? – удивился Вернер.
Он был настроен торжественно и печально. Григория Александровича это и забавляло, и раздражало: не очень-то приятно, когда на тебя смотрят так, словно ты уже сыграл в ящик.
– Видите ли, доктор, – сказал он, – из жизни я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уже живу не сердцем, а головой: взвешиваю свои страсти и поступки со строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, а другой судит его; первый, быть может, сегодня простится с вами и миром навеки, а второй… Впрочем, нам пора ехать. Я не хочу заставлять господина Грушницкого ждать.
Они сели верхом и пустились рысью. Мигом проскакали мимо крепости и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, – к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.
Солнце едва показалось из-за зеленых вершин. В ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня – он золотил только края утесов, висящих с обеих сторон над Печориным и Вернером. Растущие в глубоких трещинах кусты при малейшем дыхании ветра осыпали их серебряным дождем.
Путь между тем становился все уже, утесы синее и страшнее и, наконец, казалось, сходились непроницаемой стеной. Утренний туман клубился по земле, цепляясь за копыта лошадей.
– Посмотрите, доктор: на скале справа чернеются три фигуры, – сказал Григорий Александрович. – Это, кажется, наши противники?
– Больше некому, – отозвался Вернер.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади. Печорин и доктор оставили своих рядом с ними, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где стоял Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого Григорий Александрович не знал. Должно быть, это был один из новоиспеченных товарищей Грушницкого.
– Мы давно уже вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
Печорин молча вынул часы и показал ему.
– Извините. Мои, должно быть, спешат, – пожал плечами капитан.
Полминуты все неловко молчали.
– Мне кажется, – проговорил доктор, – что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и закончить дело полюбовно.
– Я готов, – сказал Григорий Александрович.
Капитан подмигнул Грушницкому, и тот, думая, что противник его трусит, принял гордый вид, хотя до этого его щеки покрывала тусклая бледность. С тех пор, как приехали Печорин с доктором, он впервые поднял на Григория Александровича глаза. В его взгляде было беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.