И в этом-то отчасти и была проблема. Может, дубовик и жил в дереве, но дерево стояло близ фермы, а на всех фермах есть мыши. Значит, и кошки тоже. И кошки все пили молоко.
В такое гибельное лето даже мыши ушли на юг, и кошки передохли, и коровы были сухи или валялись мертвые, или их угнали, так что тощая фермерская экономика больше не могла себе позволить блюдечка молока под дверью, для кошки. И если кислое молоко отгоняло дубовика и его родню от дома подальше, то свежим, для кошки, они, скорее всего, в основном и питались.
Лучше она подумает об этом во сне. А то и решение проблемы себе наснит, чего доброго. Но той ночью Бабуля Готье так и не заснула. Рукотворный гром немецкого наступления и дробный дождик тщетного французского сопротивления проколачивали дырки в тонкой пелене ее сна. Когда в комнате просветлело достаточно, чтобы безопасно слезть с кровати, она так и сделала, сполоснула из насоса ночной горшок, причесала волосы и почистила зубы.
Дубовик, кажется, куда-то делся, и ей даже стало его чуточку жалко. Может, он окончательно пересох за ночь? Или вернулся в то, что осталось от дерева? Наверное, с ней ему не понравилось, и он ее тоже бросил. Неужто сейчас, когда вражеский потоп катится с северо-востока, затопляя поле за полем, у нее не найдется занятия поважнее, чем приглядывать за этим тощим пережитком аграрных предрассудков?
Видать нет, и это само по себе означает, что от ее собственного мира тоже осталось совсем немного.
Так что Бабуля правда обрадовалась, когда отыскала его под перевернутым ведром. Под молочным, естественно. Дубовик стал как будто даже меньше, осыпаясь ошметками коры и пятнами тонкой светлой пыли.
– Хочешь небось, чтобы я кошачьего молочка тебе нашла, – проворчала мадам Готье. – Будто мне делать больше нечего.
Правда, делать было действительно нечего. Так что Бабуля натянула резиновые сапоги, взяла зонтик – можно подумать, его утлые спицы и хлопковая покрышка (вполне, кстати, исправная) способны защитить от шрапнели! – вооружилась клюкой и двинулась вон с фермы.
Вдоль дороги располагалось четыре хозяйства, еще два в другую сторону, а через канаву и два поля стояла школа размером в одну большую комнату, где на дворе некогда паслась коза. Фермы были дальше, но канава представляла проблему: Бабуля не была уверена, что одолеет перекинутую через нее дощечку. Зато коза в этом сезоне окотилась, причем довольно поздно, и хотя козлят уже наверняка забили, украли, или распугали, или они сами умерли, но у козы наверняка еще осталось молоко – если она вообще жива. И Бабуля Готье не для того прожила всю жизнь на ферме, чтобы не суметь подоить козу, если у той было, чем доиться.
– Ну, что, пошли? – спросила она у дубовика.
Он не ответил, зато фыркнул на нее, как ребенок: хочу того, за чем ты пошла, а чтобы уходила, не хочу. Вот и делай с этим, что хочешь.
– Неблагодарная ты тварь, – отозвалась Бабуля с некоторым удовлетворением.
Выходя со двора, она снова поглядела на расколотый дубовый ствол. Не иначе, вчера один из громовых залпов и правда оказался божьей карой с небес? Или это шальной осколок бомбы прилетел и раскроил старое дерево вдребезги, словно оно было из мягкого масла? Купы листвы еще шевелились под ветром – еще держались на тоненьких стебельках… отходящих от веток… выпростанных из толстых, расщепленных сучьев. Не знали листья, что они уже мертвы.
Бабуля закрыла зонтик, радуясь дождевой мороси на лбу, и оперлась на него как на вторую клюку. Ее артритные запястья успели разболеться уже к середине доски; дюйм за дюймом Бабуля кренилась все больше набок, но тактика сработала, и в канаву она не кувыркнулась. Луг стоял весь в высокой, спелой траве, готовой к покосу. И никого, кто бы ею занялся. Трава тоже умрет.
Рой летних насекомых, нечувствительных к драме войны, устроил свою собственную жужжащую, мятущуюся тучу на высоте ее плеча. Бабуля решительно протолкалась сквозь нее, неотрывно глядя на конек школьной крыши за грядой тополей.
Тополя, как оказалось, тоже все стояли в щепе и изломах, а восточная стена школы, когда-то из розового камня, была истерзана снарядами и повалилась внутрь, во двор. Ставни сорвало с петель или вбило в дом через разлетевшиеся стекла. Рядом с останками двери красовалось несколько пар кем-то брошенных и чудесным образом не пострадавших деревянных сабо. Детей здесь не бывало уже по меньшей мере неделю, а может и больше. Зато коза, малость свихнувшаяся от горя и одиночества, оказалась на месте и упорно воевала с привязью. Лоб ее был весь в ссадинах от тщетных попыток спастись.
У Бабули была нужда и коза, а у козы – молоко. Еще у Бабули были скрюченные артритом пальцы. А вот чего у нее не было, так это ведра. Ведро она забыла.
– Ты! А ну кончай вопить! – оборвала она козу. – У меня дома маленький ребенок, и ему надо то, что ты даешь. Я не могу думать, пока ты так шумишь.
Она поискала кругом по руинам, роясь в мусоре клюкой и зонтом, но не нашла даже детской оловянной чашки.
В итоге Бабуля надоила козу в самые большие из имевшихся в ассортименте деревянных башмаков. После этого она расстегнула пуговички у себя на платье, погрузила сабо носками вниз как можно глубже между тем, что осталось от ее грудей, и поплотнее застегнулась. Молоко плескалось на каждом шаге, но шла мадам Готье медленно и надеялась, что хоть что-нибудь до дома донесет. В любом случае, лучшего не дано. Ей, в конце концов, восемьдесят шесть… или восемьдесят четыре? А, какая разница. Короче, чего от старухи ждать?
ebooksa