Инь и ян, всегда говорил папа. Тьма и свет. У источника только что стало меньше света.
Моего отца, Рудольфа Картрайта, кремировали. Я забрал официальную урну с прахом, где было немного папы, немного гроба и немного других мертвых людей и их гробов (учитывая плотное расписание крематория) на утес Блафф Нолл, что в Стирлинговой гряде. На этой горе мы с отцом сделали первый многочасовой привал, когда уехали из Сиднея… после того, как мама вернулась в Ирландию, к своим родным.
Двадцать второго октября в одиннадцать вечера, четыре года назад, ее самолет взлетел с австралийской земли. Несмотря на все обещания, больше она к нам не вернулась.
Это было сложное время, путаное. Ни я, ни отец в Сиднее оставаться больше не хотели. Папа бросил работу и забрал меня из школы. Обоим был нужен какой-то новый старт. Мы продали все, что не влезло в машину, и решили, куда хотим поехать, только когда тронулись с места.
Четыре дня дороги через Налларбор мы с ним воевали не на жизнь, а на смерть. К Стирлингу (северо-восток от Олбани, через день после Норсмена) мы уже положительно глядеть друг на друга не могли. На стоянке он сразу же полез по крутой, извилистой тропе через утесы, вкругаля на ту сторону горы, а я мрачно уселся у подножия… – а потом вдруг испугался, что уже настолько достал отца, что он теперь так и будет идти и идти, через гору и дальше, вниз по дальнему склону и уйдет совсем… или еще чего похуже.
Я бегом взлетел на вершину, и там мы с ним обнялись и заплакали.
Могилы и похороны – это все для живых. Не для мертвых.
Блафф Нолл – там воспоминания об отце и впечатления от места и времени сплелись воедино. Символы…
Уехав из Перта по дороге в офис Сельскохозяйственного Департамента в Эукле, я снова остановился у гряды. Забравшись в темноте на утес, я зарыл урну у самой вершины в два часа утра. С одной стороны был трехсотметровый обрыв, а с другой – вид на сотню километров вдаль, до самого океана. Дул ветер и лил дождь.
Понятия не имею, почему я вообще решил, что это «она». Грудей у нее не было, сосков тоже, а гениталий и подавно. В пупке торчал тусклый обломок черного камня, и никак оттуда не выходил. Она и мальчиком вполне могла быть, если бы не форма лица и не округлые бедра. Мысль об этом закралась мне в голову, только когда я уже нес ее в «тойоту», к аптечке первой помощи. Посмотрел, как она лежит у меня на руках, на ее полные губы и обрамляющие лицо длинные влажные волосы, и все понял. Наверное, все дело было именно в волосах – длинных, буйных, прямых и густых, цвета дикой хны.
Входное отверстие было сбоку грудной клетки, под мышкой слева, прямо над сердцем. Выходного не оказалось. Сначала кровь текла довольно сильно – сейчас едва капала. Когда я дошел до лагеря, кровотечение и вовсе прекратилось.
Я перевязал рану (ножницы то и дело клацали о камень в пупке – он оказался еще и магнитным). Потом я нажал ей на грудину, в подражание непрямому массажу сердца, который видел по телевизору, и сделал искусственное дыхание рот в рот.
Ничего не случилось. Тело под моими руками оставалось совершенно бесчувственным.
Даже не знаю, когда я решился прекратить. Я упал назад, привалившись к колесу «тойоты», и так лежал, глядя на нее.
Глаза я отвел, только когда уже начал дрожать от холода. Стояла ночь. Полная луна уже на треть прошла небо. Минуло двенадцать часов с тех пор, как я ее подстрелил. Возможно, я даже и заснуть успел, но голова придерживалась иного мнения. Малость похоже на похмелье, только без предварительного приема на грудь. Ужасно хотелось пить, в глаза будто песку насыпали.
Я пьяно побродил по лагерю, потом устремился к источнику – вымыть лицо.
Под луной и при чистом пустынном небе фонарик не требовался. Я ходил этим маршрутом уже раз сто за последние недели и знал на нем каждый куст, каждый прутик, каждый булыжник под песком. Купол Сердца нависал сверху. Листва потрескивала на легком ветерке.
Тут я споткнулся и рухнул плашмя. Обернулся – ничего. Такое ощущение, что палая ветка ожила под ногой… Змея? Песок лежал совершенно пустой в лунном свете, ближайшее укрытие – за несколько метров. Может, шипохвост заснул прямо в песке? Нет, только не на ночном холоде.
Я доковылял до воды, окунул руки, ахнул – вода оказалась ледяная. Ничто летом в пустыне не может быть таким холодным. Я выдернул руки из воды: на пальцах тихо похрустывал лед. Ну, я хотя бы себе это не придумал – там и правда мороз.
Хорошо. Я плеснул в лицо, открыв навстречу воде глаза. И промоет, и разбудит, пусть даже насильно. Когда холод забрался под веки, я снова ахнул и стиснул зубы.
ebooksa