Когда все бумаги были подписаны и Степан Аркадьевич обзавелся кругленькой суммой, парочка как-то замешкалась. Они многозначительно переглядывались, точно собирались сказать еще что-то.
– А подвал здесь есть? – наконец спросила девушка.
– Ах да, – спохватился Степан Аркадьевич, – про него я что-то и забыл. Отличный бетонный подвал. Бабуся его тайком построила. Раньше же нельзя было. Строительные нормы запрещали.
– Так давайте глянем, – обрадовался парень.
Подвал оказался низеньким и глухим, со стойками деревянных полок вдоль стен.
– Вот и гарантии нашлись! – девушку точно подменили. – А я уж было расстроилась, что все хуже обернется.
Парень быстро осмотрелся и поспешно вышел:
– Тут на двери отличный чугунный засов. Лучше не придумаешь. Иди ко мне, малыш.
Девушка опрометью выскочила из подвала. Степан Аркадьевич было подался за ними, но металлическая дверь с грохотом захлопнулась у него прямо перед носом. Тяжелый запор мерзко заскрипел, и Степана Аркадьевича окутала беспроглядная темнота.
– Молодые люди! – закричал он. – Что вы делаете? Зачем?
– Не взыщите строго, – послышался приглушенный голос парня. – Нам нужны гарантии, а из вас наверняка выйдет отличный гаденький призрак.
Степан Аркадьевич исступленно забарабанил в дверь. Шаги вскоре стихли, и из холодной черной пустоты деревянных полок потянулись к нему белые изуродованные руки его же собственной фантазии.
Квартира на Петроградской стороне
Квартира была изумительная. Сто с лишним лет назад предкам нынешней хозяйки наверняка принадлежал весь этаж, а то и весь дом, но потом победители оставили им одну комнату. Впрочем, победители были снисходительны, и комнату побежденным выделили большую, парадную. В два окна, с высоченными потолками, со штучным паркетом, не особенно и испортившимся за сто лет. Предки оказались рукастыми и неунывающими, выгородили себе хвостик коридора, соорудили отдельный вход с лестницы, сотворили из единственной комнаты то, что теперь зовется студией. Стащили мебель и безделушки со всей бывшей господской квартиры. Громадный резной буфет соседствовал с изящной горкой-шинуазри и комодом в стиле кого-то из Людовиков, под окном стоял двухтумбовый письменный стол черного дерева, а на нем – малахитовый письменный прибор и парные лампы из расписного фарфора, на ломберном столике, крытом вытертым сукном, лежал тяжелый фотоальбом в не менее вытертой обложке. Теснились козетки, огромные покойные кресла, громоздились книги, не вмещающиеся в уделенный им шкаф, лежали вышитые салфетки… Под спальными антресолями, прямо по центру стены, тикали часы – узкий корпус из красного дерева, кружево бронзового циферблата, тяжелый маятник.
Хозяйка была под стать квартире. Понятно, что если на дворе две тысячи восемнадцатый год, то в Смольном институте училась разве что ее бабушка, но бабушка наверняка провела последние годы жизни, безжалостно гоняя внучку. Осанка у хозяйки была балетная при небалетно высоком росте. Голова чуть откинута назад под весом тяжелого узла белых в голубизну волос. Профиль можно было бы чеканить на монетах какой-нибудь несуществующей индейской империи. Покрытые коричневыми пятнами тонкие руки украшал ярко-алый лак, а на одном из пальцев сиял зеленый камень невероятного размера. Одета – или облачена? – хозяйка, представившаяся Натальей Николаевной, была в черное платье с белым кружевным воротничком.
Катя остро ощутила собственную неуместность. Джинсы – драные, в кеды вдеты разноцветные шнурки, в волосах видны ярко-синие пряди, маникюр и тот пятицветный. Хорошо еще, представилась паспортной Екатериной, а не какой-нибудь из прилипших кличек.
Поразительную Наталью Николаевну внешний вид потенциальной жилички, кажется, не пугал.
– Берите печенье, Катенька.
Печенье было домашнее, с орехами, чай крепчайший, и уж, конечно, не в плебейских кружках, а в тонких чашках, которые никак не обхватить ладонями, обожжешься.