Хозяин теней

Теодор никогда не врал Стрэйдланду насчет своего интереса к его картинам. Рассмотреть, не найти никаких следов и уйти, оставив картину нетронутой. Он не испытывает мании коллекционировать шедевры мирового изобразительного искусства, они ему безразличны, если не имеют отношения к прерафаэлитам в частности и к восемнадцатому-девятнадцатому веку в общем.

Странно, что после стольких лет поисков картин Милле, Уотерхауса и их приятелей, Бен так и не понял связи между ними: в течение первых двух минут после ее получения картина становится Теодору неинтересна.

Он вглядывается в «Леди» и с привычным вниманием отмечает огрехи: здесь кисть художника оставила грубый мазок, а вот здесь краска не закрыла чернильный штрих. Но потом он вспоминает, что смотрит на эскиз.

Только эскизы художников скрывают то, что нужно Теодору: мелкие, незначительные детали, которые в окончательных вариантах теряются за более крупными или яркими вещами. Неровный штрих, витиеватая петля чернил, означающая букву, знаковый символ. След ведьм, позирующих художникам-прерафаэлитам, которые не знали, что имеют дело с нечистой силой.

Большинство моделей, выбранных Россетти, Милле, Уотерхаусом и Хантом из числа продажных женщин, были рыжеволосыми. Только не «Леди из Шалотт». Уотерхаус несколько раз менял цвет ее волос, но даже на самом первом эскизе, который украшает теперь стену тайника Стрэйдланда, женщина темноволоса. И все-таки Теодор проверяет ее с такой тщательностью, что сам себе кажется параноиком.

Молодая изящная девушка выглядит нежной и невинной, и только одно вызывает подозрения: она смотрит Теодору прямо в душу и заставляет его испытывать странный, почти панический страх, который не возникает в его сердце просто так. Он не может быть наигранным.

Леди из Шалотт смотрит на Теодора, и он наконец видит: за ее спиной, на спинке кресла причудливо изгибается светлый мазок кисти. Полукружье месяца со змеей, кусающей свой хвост. Уроборос.

Он нашел след.

10. Час вепря

В королевской Академии художеств сегодня оживленно. На новую выставку молодых художников явился весь свет английского общества, так что он выглядит неуместно и странно в своих поношенных одеждах и с длинными волосами не по моде. Зачем он вообще сюда явился? Фомор знает, какими тропами ноги привели его к крыльцу Академии, а не в очередной паб к таким же, как и он, пьянчугам. Впервые за многие месяцы он трезв и вслушивается в новые имена. Молчаливый Милле, драчливый Хант. Габриэль Россетти, склочный британец итальянского происхождения. Новости мира, живущего своим временем, огибают его, словно он – одинокий булыжник в русле реки.

Дни, недели, месяцы, годы… Сменяются лица и целые города, но его переменчивость мира не касается, даже если он всей душой хочет стать частью людского рода, чтобы жить, стареть и умирать вместе с ним. Его больше ничто не касается, но сегодня он стоит посреди выставочного зала британской Академии и отчего-то не спешит его покинуть. Ноги привели его, ногам его и уносить.

Ей бы здесь понравилось.

– Эти молодые люди действительно совершили переворот в искусстве, – хмыкает кто-то рядом, и, оглянувшись, он замечает человека лет тридцати, одетого, пожалуй, чересчур вычурно. Рядом с ним стоит и улыбается милая молодая девушка.

Рыжая. С ореолом кудрей вокруг изящного бледного лица.

Ему кажется, что он попал в другую Англию, где рыжеволосым девицам скрывать свою природу не нужно, и для него это так странно, что он поспешно отводит взгляд, пока она не заметила его интереса.

– Раньше здесь выставлялись пейзажи и натюрморты, – хрипло отзывается он в ответ на реплику невольного собеседника. Тот, встряхнув темными волосами до плеч, радостно кивает.

– Именно! Но революция в искусстве все же случилась! Взгляните на эти полотна – в них столько жизни! – Молодой человек говорит бегло и эмоционально, с мягким акцентом, и активно жестикулирует.

– Я считал, что жизнь есть в природе, – отчего-то поддерживает он разговор, а не спешит убраться подальше. – В скалах, в горах, в том, что непоколебимо. Раньше это считалось эталоном.

– И вы согласны? – вспыхивает молодой человек. В его облике видится что-то странное и неуместное, но сказать наверняка, что это, невозможно. Тем более теперь, когда он и сам выглядит обросшей насмешкой английскому чванливому обществу.

– Уже нет. Жизнь видится мне лишь в том, что конечно. Гранитные глыбы или океанский прибой неизменны на протяжении веков, и в этом нет ничего…