Тропой Койота: Плутовские сказки

– Может, есть, а может, и нет, – мрачно буркнул Улисс. – Что ты делала там, у Дусе?

– Танцевала, – отвечаю, все еще в шутку. – Улисс, а кто этот скрипач? Ну и здорово же играл!

Но Улисс даже не улыбнулся.

– Bon rien он, Каденция. Скверный, негодный человек. Пожмешь руку Мюрдре Петипа – пальцы после пересчитать не забудь.

От удивления я едва не позволила колесу прялки остановиться.

– Шел бы ты проспаться, Улисс! Ведь тетушка Юлали из головы этого Дре Петипа выдумала!

– Не выдумала, будь уверена. Все говорят, он продал дьяволу душу, чтобы играть лучше любого смертного. А потом выгнал дьявола из пекла своей игрой да заставил плясать день и ночь, пока у нечистого копыта не треснули надвое. Пришлось дьяволу вернуть Дре душу, чтоб отпустил с миром. Считай, Дре Петипа – самый здоровый да злой бык в местном стаде. Подлее человека на всем свете не сыскать. Так что держись-ка ты от него подальше.

Может, Улисс мне и нравится, но с чего это он будет мной командовать, когда сам ест кроликов сырыми да воет на полную луну? От возмущения я так дернула нить, что порвала ее.

– Э-э, Каденция, – говорит он, – никак снова ударить меня собралась? Конечно, слов моих это не изменит, но ты валяй, бей, если тебе так легче.

Нет, бить я его не стала, но, видно, ответила уж очень неласково, потому что ушел он, точно побитый пес. Вскоре издали донесся вой – наверное, Улиссов, и мне сделалось совестно. Правда, только самую малость.

Однако танцевать я больше не пошла. Не из-за того, что говорил Улисс, а просто потому, что я все же не couyon[59] какой, вроде Старого Будро.

Две, а то и три ночи спустя я услышала глухой стук о крыльцо. Кто-то привязал пирогу и выбрался на ступени. Не Улисс – кто-то потяжелее. Вроде Старого Пласида. Поднялась я на ноги, огляделась в поисках банки со шпанской мушкой от его ревматизма, и тут в дверь постучали.

Я отворила дверь и вижу: это вовсе не Старый Пласид. Вижу: стоит на пороге огромный человек. Брюхо – что твоя бочка, широкополая шляпа, пышные черные усы… Хотела захлопнуть дверь, но Дре Петипа толкнул ее легонько и прошел мимо меня, будто к себе домой. Сел за мой стол, надвинул шляпу на блестящие змеиные глазки да подбоченился.

– Привет, chère, – говорит, и улыбается, будто лучшему другу, а зубы-то его плоски да желты!

А я стою у дверей и думаю: бежать, или не стоит? Бежать – оно, может, и безопаснее, но тогда Дре Петипа останется в моей избушке один, без присмотра, а этого мне вовсе не хотелось.

Смотрит он на меня, будто в точности знает, о чем я думаю.

– Я, – говорит, – историю тебе расскажу. Если желаешь, стой там, у порога, но сидя, по-моему, все же удобнее будет слушать.

Как ни противно было следовать его советам, выглядеть дурой было еще противнее. Затворила я дверь и села к очагу, сложив руки на коленях. А этот – он и без кофе обойдется.

– Ну что ж, – говорит он, – вот как дела обстоят. Я, понимаешь, скрипач неплохой. Может быть, лучший во всей байю. Может быть, лучший в мире. Без моей музыки в приходе Сен-Мари не обходятся ни одни танцы, ни один званый ужин, ни одна свадьба, ни одни крестины. Но приход Сен-Мари невелик, так? И мне тут, в Сен-Мари, тесновато. Есть у меня мысль: отправлюсь я в Новый Орлеан, буду играть на радио, сколочу деньжат да куплю себе белый дом с колоннами по фасаду.

Поднял он руки – кончики пальцев тупые, квадратные, коротко стриженные ногти черны от грязи – и засмеялся, а смех-то его недобр.