Месма

Так что от того, что он сделал, Прохору Михайловичу легче не стало.

Вот таков итог его «героического» деяния: мальчика не спас, Августу сам и погубил, а под занавес и себя погубил тоже… И что? В чем утешение? В том, что он остановил-таки череду подростковых и детских смертей? Пожалуй… Он это действительно сделал, ведь сама Августа никогда бы не остановилась: так бы убивала и поедала детей до самого конца! И сколько невинных душ спас Прохор Михайлович, сказать, конечно, не мог никто. Но никакого удовлетворения своим поступком он не испытывал — те, кого он спас, об этом и не подозревают, и для него самого они — некая абстракция. Так что утешение выходило весьма слабым, убогим каким-то. А вот Августу он никогда больше не увидит. Вот это и был единственный реальный результат его действий.

Он думал, что вот не откроет Августе дверь, и весь кошмар закончится. Но Прохор ошибся, хотя и сознавал, что иначе поступить всё же не мог! Не в этот раз, значит, — в другой…

Он еще раз глянул в окно, в ночную тьму. Пожалуй, окно пора прикрыть, а то становится зябко.

Фотограф закрыл оконные створки, опустил шпингалеты, а потом снова присел у стола и замер в неподвижности. Тягостное предчувствие чего-то неотвратимого изматывалло душу, давило на сердце.

Издалека донесся звук работающего мотора. Затем сноп света разорвал ночной мрак, блики горящих фар скользнули по затемненным окнам фотоателье и резко ушли куда-то в сторону. Прохор понял, что во внутренний дворик въехал какой-то автомобиль. И он даже догадывался — какой…

«Ну вот и всё, — мысленно сказал он себе. — Наступает последний акт вашей драмы, Прохор Вакулин! Или нет, Петр Вакулевский! Поручик русской армии, один из героев обороны Осовца, а при нынешней власти — скромный фотограф. И по совместительству — людоед. Кто еще может щегольнуть такой биографией!..»

Звук мотора приближался. Машина подъехала к входному крыльцу и остановилась. Прохор Михайлович бросил взгляд на часы. Половина первого ночи.

«И что за идиотская манера — приезжать за людьми по ночам? — подумал он с тоской. — Дня не хватает, что ли? Или это у них один из способов психического воздействия?..»

Машина продолжала стоять возле крыльца с приглушенно работающим двигателем. Мучительно медленно тянулись минуты…

«А может, не ко мне»? — вдруг подумал Прохор, и вдруг необычайно остро осознал, что какое же это счастье — ложиться по вечерам в свою постель и спокойно засыпать, зная, что за тобой не придут! Так неужели сегодня все-таки минует его чаша сия?

Хлопнула дверца кабины, затем послышались голоса… Громко топоча сапожищами, несколько человек поднялись на крыльцо. Через секунду раздался требовательный стук в дверь.

Прохор Михайлович тяжко вздохнул, резко поднялся со стула. Чему быть — того не миновать!

Он направился к входной двери, с трудом волоча одеревеневшие ноги.

Их было трое — все в форме, в фуражках и шинелях. Они вошли в его мастерскую как хозяева — вольготно, нагло, без всякого стеснения. Остановились посреди прихожей, принеся с собой омерзительный запах сыромятины и табака, начали непринужденно озираться по сторонам, будто на рынок пришли. Сапогами грохотали так, словно и не ночь на дворе: половицы глухо стонали под их тяжкой поступью.

— Гражданин Вакулин? — хмуро спросил старший лейтенант, возглавлявший всю команду.

Прохор Михайлович хотел было ответить, но оказалось, что в горле у него стоит ком, так что вместо слов изо рта вырвался только придушенный хрип.

— Вы Вакулин? — с нажимом спросил офицер, как будто здесь ночью мог быть кто-то еще.

— Да… я Вакулин, — выдавил из себя фотомастер, — Прохор Михайлович.

— Мы произведем у вас обыск, гражданин Вакулин, — просто заметил старший лейтенант. — Вот постановление…