Месма

Шатохин взглянул на фотографа исподлобья и осуждающе, как будто тот имел отношение к трагической гибели его напарника. Вакулин подавленно молчал.

— Вот видите, как оно в жизни случается? — горько усмехнулся Шатохин. — И люди-то какие все разные. Одни детей ценою своей жизни спасают, а другие — их с аппетитом едят! Лешка погиб, и это несправедливо. Так неужели было бы справедливо, если бы эта ваша… как вы ее назвали? Августа? Если бы она осталась жива?

Вакулин окинул капитана долгим, словно бы изучающим взглядом.

— Скажите, — вдруг сказал он, — а вы в Бога верите?

— Я член партии.

— А-а… понятно. И в загробную жизнь не верите?

— Нет. Поповские сказки все это — черти, котлы, вилы и все такое. Людей пугать — вот для чего все россказни эти созданы.

— Василий Петрович, — заметил Вакулин, — я вот, знаете ли, тоже не могу считать себя верующим. Я даже в церковь почти не хожу… Но вот вы! После того, что вы пережили здесь, на пристани, неужто вас можно напугать сказками про чертей с вилами и котлами?

Шатохин одарил его недобрым взглядом и достал вторую папиросу.

— А вы это к чему? — хмуро спросил он.

— А к тому, что не следует путать понятие настоящего Ада с теми убогими представлениями о нем, которые бытуют в головах несведущих людей — это раз.

И не нам с вами, уважаемый капитан Василий Петрович, судить о высшей справедливости — это два. А жизнь бывает порой куда страшнее смерти, которая несет с собой настоящее избавление от мучений — это три. Вы никогда об этом не задумывались?

— Не задумывался, — признался Шатохин. — Недосуг, знаете ли, было.

— Доживете до моего возраста, голубчик, задумаетесь, — сказал Вакулин. — Но чем раньше вы задумаетесь, тем для вас лучше.

— Я смотрю, вас на философию потянуло? С чего бы это?

— Да никакой философии, — ответил Прохор Михайлович. — Просто жизнь…

Тяжелая, изнуряющая, страшная. Вам никогда не казалось, что вот эта наша жизнь на земле, это наше бренное, порой невыносимое существование, — это вот и есть настоящий ад? Такой ад способен изобрести только изощренный ум самого Дьявола! А всякий вздор о поджаривании на сковородах грешников есть убогие фантазии вполне обычных людей, созданные по принципу — слышим звон, да не знаем, где он. Вот и подумайте: ваш напарник погиб, спасая ребенка… для него это адское существование закончилось, и где он теперь? Не знаете… Может, он рядом с вами сейчас и старается вас утешить, но вы его просто не слышите, не воспринимаете. А людоедка, если она жива, осталась здесь, в аду. И ей предстоит дальше мучиться. Ну, и как тут расценить: что справедливо, а что несправедливо?

— Ерунда все это, — небрежно заметил Шатохин, затягиваясь папиросой. — Мелкобуржуазный бред. Жизнь — это жизнь, даже если она порой невыносима. Смерть — это смерть, провал в небытие. После смерти ничего нет. И там, наверху, — он показал глазами в небо, — там тоже никого нет. Если бы Он там был, то не допускал бы такого.

— Если всё так просто, почему же люди творят все это? — с горечью возразил фотомастер. — Разве человек рождается не для того, чтобы быть счастливым и радоваться жизни? Почему люди сами создают себе ад на земле? Что или кто ими движет?

- Я не знаю, — хмуро отозвался Шатохин. — И давайте на этом закончим, Прохор Михайлович… мне, видите ли, некогда. А вы ступайте себе домой.