Прошёл день.
— Ты наденешь вот это.
Глаза леди Дануильям были яркими, а её рука тряслась, когда она бросила одежду на кровать. Харриет сказала:
— Да, мэм. Спасибо, мэм.
— И ещё, — добавила леди Дануильям, — на тебе не должно быть ничего исподнего.
— Но, госпожа, — в ужасе выдохнула Харриет. — это же будет непристойно.
— Гори оно синим пламенем! — гневное выражение изобразилось на её прекрасном лице. — Меня не волнует твоё мнение о благопристойности. Я сказала, что ты не должна надевать ничего — ничего исподнего.
— Но, мэм... — алый цвет залил бледные щёки Харриет. — Я порядочная девушка.
Леди Дануильям схватила девушку за плечи и стала трясти её так, что у неё закачалась голова.
— Послушай, девочка. Послушай. Я терпела твоё жеманное лицо почти четыре недели. Я баловала тебя, выслушивала твою детскую болтовню, а сейчас ты сделаешь то, что я говорю, или, клянусь ранами Господними, сам его светлость разденет тебя. Ты поняла?
Харриет плакала, рыдала, так что её тело содрогалось, как дерево на ветру, но её страх был так велик, что она только смогла выдохнуть: — Да, моя госпожа.
— Очень хорошо, — леди Дануильям направилась к двери. — Мы придём за тобой через десять минут.
Оставшись одна, Харриет неохотно разделась, затем надела ту самую одежду, и её ужас усилился, когда она посмотрела на себя в гардеробное зеркало. Платье было чёрным с полностью открытой спиной. Она развернулась и поглядела назад через плечо. Её спина была голой от шеи до талии, разве что завязка поддерживала форму платья.
Она подбежала к двери, распахнула её и поскакала вниз по лестнице, намереваясь найти убежище на кухне, веря в то, что миссис Браунинг или кто-нибудь ещё из служанок защитит её от безумия леди Дануильям.
Кухня была пустой. Огонь не горел, все кастрюли были тщательно вымыты и стояли на своих полках, двери и окна были закрыты. Она позвала миссис Браунинг по имени и, не получив ответа, пошла наверх по лестнице к комнатам служанок. Она распахивала двери, проносясь, как загнанный зверь, из комнаты в комнату, но там никого не было. Ужас нёсся по пустым коридорам, и она завопила, и каждый её визг отражался насмешливым эхом, и эти звуки были подобны крикам проклятых, когда поднималась крышка ада. Она пошла обратно сквозь звуки эха, ковыляя вниз по лестнице, споткнулась, поднялась, затем ворвалась в главный зал. Большие входные двери были заперты, она стучала по безжизненному дереву, тянула за блестящую ручку, затем опустилась на пол и разрыдалась, как брошенное дитя.
Раздались звуки шагов по выложенному плиткой полу. Над ней нависла тень, она подняла глаза и увидела лицо лорда Дануильяма. Никогда ещё он не выглядел таким красивым; прекрасный проблеск сострадания смягчал его мрачный взгляд, что делало его одновременно любовником и отцом, исполнителем желаний, который мог любить и наказывать, отдавать приказы и отменять их. Он нагнулся и поднял её, затем прижал её к себе, что-то нежно бормоча.
— Ей не следовало быть такой жестокой. Всё в порядке, не плачь. Она не хотела обидеть тебя, но так много времени прошло. Подумай — целых долгих десять лет. Она была моложе, чем ты, когда это случилось, и она была такой милой, нежной и мягкой, и такой очень, очень красивой.
— Пожалуйста, мой господин, позвольте мне уйти.
Когда Харриет смотрела в это красивое, доброе лицо, она почувствовала уверенность, что её просьба будет выполнена, но лорд покачал головой, когда откидывал назад со лба её спутавшиеся волосы.
— Я не могу сделать этого, дитя. Ты должна это ясно понимать. Я люблю её. Любовь требует многого. Честь, жалость, общие приличия дают возможность человек ходить под солнцем в полный рост. Всем этим должно пожертвовать, когда тот, кем мы дорожим, взывает о помощи. Ты меня понимаешь?