— Кто может властвовать над решающей минутой и противиться внушениям руководящего им духа? — продолжал торжественным тоном парикмахер. — В то время как я устраивал вам прическу, во мне по обыкновению зародились и вспыхнули ярким пламенем идеи самого возвышенного свойства. Предаваясь бурному порыву необузданной фантазии, я не только позабыл надлежаще разгладить и смягчить локон гнева, помещающийся у вас на макушке, но, сверх того, оставил у вас над челом двадцать семь волосков страха и ужаса. Эти волоски встали дыбом под неподвижным взором художника, являющегося в сущности привидением. Они с жалобным стоном склонились к локону гнева, который тогда с шипением и треском поднялся в свою очередь. Я собственными глазами видел, как вы, подчиняясь рефлексу бешенства, исходившего из этого локона, выхватили нож, на котором имелось уже несколько засохших капелек крови, но ваша попытка отправить в Оркус того, кто уже принадлежал Оркусу, без сомнения, должна была остаться тщетной: живописец этот — или Вечный Жид, Агасфер, или же Бертрам де Борни, или Мефистофель, или Бенвенуто Челлини, или св. Петр, но во всяком случае, выходец с того света. Его не проймешь ничем, кроме раскаленных парикмахерских щипцов, способных изменить направление идеи, каковою ведь он в самом деле и оказывается. Может быть, впрочем, что на него подействовала бы надлежащая прическа мыслей электрическими гребнями. Ему ведь абсолютно необходимо питать свою идею всасыванием мыслей и усвоением их. Вы видите, сударь, мне лично, как профессиональному художнику и фантазеру, все это трын-трава или, как говорят немцы, помада. Впрочем, эта поговорка, заимствованная у моего искусства, гораздо многозначительнее, чем может показаться с первого взгляда, — особенно, если допустить, что упомянутая в ней помада содержит надлежащее количество настоящего гвоздичного масла.
Безумная болтовня парикмахера, быстро шагавшего вместе со мною по городским улицам, была полна намеков, заставлявших меня содрогаться. Тем не менее, вглядываясь в его прыжки, напоминавшие белку, и в комически восторженное выражение его физиономии, я не мог не хохотать. Мы добрались наконец до моей комнаты. Белькампо помог мне уложиться, и очень скоро я был готов отправиться в путь. Прощаясь с маленьким странным человечком, я вложил ему в руку несколько дукатов. Он высоко подскочил от радости и громко воскликнул:
— Ого, мне достались теперь деньги самого что ни на есть первого сорта! Ярко сверкает золото, напитавшееся кровью. Оно переливается дивными красноватыми лучами. Впрочем, сударь, все это только шутка, и притом веселая шутка! — добавил он.
Эта оговорка вызвана была, без сомнения, изумлением, выразившимся у меня на лице. Он предложил мне надлежаще разгладить вихор гнева, обстричь покороче волосы ужаса и взять себе на память от меня локончик любви. Я позволил ему распоряжаться моей головой, и он привел мою прическу в порядок, сопровождая свою операцию самыми забавными жестами и гримасами. Под конец он схватил нож, положенный мною во время переодеванья на стол, и, приняв позу фехтмейстера, принялся наносить им удары по воздуху.
— Я убиваю вашего противника! — вскричал он. — В качестве отвлеченной идеи он может быть убит лишь такою же идеей, и я надеюсь умертвить его своими мыслями, которые для большей экспрессии сопровождаю соответственными телесными движениями: «Apage, Satanas! Apage, apage, Ahasverus! Allez vous en! Изыди, сатана. Прочь отсюда, Агасфер!.. Убирайся, откуда пришел!..» Ну вот, дело сделано, — объявил он, кладя нож обратно на стол и отирая пот с лица, как человек, которому только что удалось покончить тяжелую работу, требовавшую от него напряжения всех сил. Желая поскорее спрятать нож, я сунул его себе в рукав совершенно так же, как если бы находился еще в монастыре и носил рясу с широкими рукавами. Парикмахер заметил это движение и лукаво усмехнулся. Когда под окнами раздались звуки рожка почтовой кареты, Белькампо внезапно переменил тон и позу, вытащил из кармана маленький носовой платок, сделал вид, будто вытирает им слезы, принялся отвешивать почтительные поклоны, целовать мне руку и фалды платья.
— Будьте так добры, святой отец, отслужите две панихиды по моей бабушке, скончавшейся от несварения желудка, и четыре заупокойных обедни по моем отце, умершем вследствие непроизвольного воздержания от пиши. По мне лично, если я только умру, вы уж потрудитесь служить еженедельно панихиды, а, в ожидании, прошу отпустить мне все мои грехи. Ах, сударь, во мне сидит бессовестнейший мерзостный негодяй, постоянно нашептывающий: «Петр Шенфельд, не будь ослом и не верь, что ты в самом деле тот, за кого тебя принимают. Тебя на самом деле нет, а в тебе сижу я, Белькампо. Ты должен слиться воедино со мною, так как я — гениальная идея, а если ты не захочешь в меня уверовать, я заколю тебя или зарежу острой, как бритва, мыслью». Это враждебное существо, называющее себя Белькампо, предается всяческим порокам. Между прочим, оно зачастую сомневается в фактически существующем, пьянствует, дерется и прелюбодействует с хорошенькими девственными мыслями. Этот Белькампо совершенно сбил меня, Петра Шенфельда, с пути истинного и напустил на меня такой туман, что я зачастую выкидываю непристойные прыжки и навеселе покрываю цвет невинности позором, усаживаясь с белыми шелковыми моими чулками в навозную кучу. Прошу поэтому отпущения грехов для нас обоих: для Пьетро Белькампо и Петра Шенфельда.
Он стал передо мной на колени и громко разрыдался. Сумасбродство парикмахера под конец мне надоело.
— Не дурите, пожалуйста! — воскликнул я ему как раз в то время, когда кельнер вошел в комнату за моими пожитками.
Белькампо поспешно вскочил, и к нему тотчас же вернулось веселое настроение. Продолжая болтать без умолку, он помогал кельнеру выносить мои вещи.
— Он совсем полоумный, так что с ним не стоит связываться, — заметил кельнер, захлопывая дверцы моей коляски.
Взглянув на Белькампо, я многозначительно приложил палец к губам, он же в ответ на это принялся рассматривать шляпу и воскликнул:
— До самой могилы!
Когда занялась утренняя заря, город был уже далеко за мною, и страшный образ чужеземного художника исчез бесследно. Вопросы содержателей почтовых станций, куда я собственно еду, беспрестанно вызывали у меня мысль о порванной мною связи с прежнею жизнью. Я плыл теперь в волнах житейского моря по воле случая, если можно так выразиться, без руля и без ветрил. Не подлежало, однако, сомнению, что какая-то непреодолимая сила вырвала меня из обстановки, с которой я начал уже сживаться. Очевидно, она сделала это единственно для того, чтобы доставить обитающему во мне духу возможность беспрепятственно распустить крылья и свершить его предназначение. Я безостановочно мчался на почтовых по живописной, благодатной стране и нигде не мог успокоиться. Меня неудержимо влекло все дальше на юг. Сам того не замечая, я до сих пор почти не уклонялся от маршрута, указанного мне на прощанье игуменом Леонардом. Таким образом его импульс, пославший меня из монастыря в мир, все еще словно волшебною силой заставлял меня двигаться вперед по прямой линии.
Однажды, в темную ночь, мне пришлось ехать густым лесом, тянувшимся по обеим сторонам дороги далеко за следующую станцию. Почтмейстер, обратив мое внимание на это обстоятельство, советовал остаться у него ночевать. Томимый желанием как можно скорее достигнуть цели, неведомой мне самому, я на это не согласился. Уже при выезде моем со станции сверкали вдалеке молнии. Скоро все небо заволоклось тучами, которые с каждой минутой становились все мрачнее и чернее. Их бешено гнала перед собою страшная буря, которая не замедлила разразиться над нами. Гром непрерывно рокотал страшными перекатами. Красные молнии змеились по всему небосклону. Высокие ели трещали, дождь лил потоками. Ежеминутно нам угрожала опасность быть убитыми падением какого-нибудь дерева. Лошади, напуганные сверкавшей молнией, взвивались на дыбы. Дорога, по-видимому, испортилась. Моя коляска попала в какой-то ухаб, где ее тряхнуло так, что заднее колесо сломалось. Нам пришлось поневоле остановиться и ждать, пока буря стихнет. Наконец, она промчалась мимо, и месяц снова выглянул из-за туч. Тогда только ямщик заметил, что в темноте сбился с большой дороги и попал на лесной проселок. Нам не оставалось иного выбора, как ехать теперь далее этим проселком в надежде добраться с рассветом до какого-нибудь жилья. Подвязав под сломанное колесо ветку, мы пешком двинулись в путь. Кучер вел лошадей под уздцы. Идя впереди, я вскоре заметил мерцавший вдали огонек. Мне показалось даже, будто доносится собачий лай. Я не ошибся. Через несколько минут лай этот стал слышаться уже совершенно ясно. Мы приблизились к солидному дому, стоявшему в обширном дворе, обнесенном высокой каменной оградой. Кучер постучал в ворота, и к нам немедленно бросились с громким лаем собаки, но в доме царила по-прежнему невозмутимая мертвая тишина. Тогда кучер затрубил из всех сил в рожок. На этот раз его услышали. Окно верхнего этажа, в котором горела замеченная мною еще издали свеча, раскрылось, и грубый мужской бас крикнул:
— Христиан, Христиан!..
— Слушаю, сударь! — ответили ему снизу.
— Кто-то стучится и трубит у наших ворот так бесцеремонно, что собаки совсем осатанели, — продолжал голос сверху. — Возьми-ка фонарь и винтовку за номером третьим да посмотри, что там такое.
Скоро мы услышали, как Христиан отзывал собак, и, наконец, увидели и его самого с фонарем. Кучер сказал мне, что, должно быть, еще в самом начале леса свернул в сторону с большой дороги, так как мы оказались теперь у дома лесничего, — в часе пути от последней станции. Когда мы объяснили Христиану постигшее нас несчастье, он сейчас же растворил ворота и помог ввезти экипаж во двор. Присмиревшие собаки обнюхивали нас, ласково виляя хвостами, а тем временем сам лесничий, все еще не отходивший от окна, сердито кричал:
— Это еще что такое? Что это за караван?..
Ни Христиан, ни мы сами ничего ему не отвечали. Когда Христиан пристроил к месту лошадей и коляску, я вошел в дом, дверь которого он мне отпер. Навстречу мне вышел здоровенный мужчина с загоревшим лицом, в большой шляпе с зеленым султаном, в одной рубашке и туфлях на босу ногу, держа в руке охотничий нож. Сурово посмотрев на меня, он спросил, откуда я и с какой стати позволяю себе беспокоить людей ночью. У него ведь не постоялый двор и не почтовая станция.
ebooksa