— Понимаю вас, — прервал меня герцог. — В дело у вас замешалась несчастная любовь. Вид карты вызвал у вас в душе образ утраченной возлюбленной, хотя позволю себе заметить, что это кажется мне довольно странным, когда я припоминаю себе широкую, бледную, комическую физиономию дамы червей у вас в руке. Во всяком случае, вы думали о своей возлюбленной, и она была для вас в картах вернее и благодетельнее, чем, может быть, в действительной жизни. Я, право, не понимаю, что нашли вы во всем этом ужасного? Скорее вам следовало бы радоваться такому очевидному благоволению фортуны. Впрочем, если загадочная связь между воспоминанием о возлюбленной и счастьем в картах представляется для вас такой ужасной, то это обусловливается, очевидно, не игрой, а вашим собственным душевным настроением.
— Может быть и так, — отвечал я, — но тем не менее я слишком живо чувствую, что пагубность этой игры лежит не столько в опасности поставить себя вследствие крупного проигрыша в безвыходное положение, сколько в дерзости вызывать на открытый бой таинственную стихийную силу. Выступая перед нами из мрака, эта сила облекается в лживый соблазнительный образ и заманивает нас в бездну, а там насмешливо впускает в нас когти и разрывает нас на куски. Борьба с этой таинственной силой увлекает нас благодаря сопряженному с нею риску. Человек в ребяческой самонадеянности охотно ее предпринимает, а затем уже не может от нее отступиться и даже в последнюю, предсмертную минуту все еще надеется на победу. Этим обусловливается, как я думаю, и безумная страстность игроков в банк, которая вызывает у них душевное расстройство настолько сильное, что его нельзя объяснить влиянием одного проигрыша. Рано или поздно душевное расстройство приводит их к окончательной гибели. Впрочем, даже и в менее опасном случае, когда дело идет о человеке, еще не охваченном страстью азартной игры и, следовательно, не попавшемся еще в когти таинственной враждебной силы, этот человек может оказаться вследствие проигрыша в крайне неприятном и даже бедственном положении, хотя его заставила играть только сила обстоятельств. Считаю долгом сознаться вашему высочеству, что я сам вчера чуть не проиграл все деньги, взятые мною на дорогу.
— Я бы немедленно узнал об этом и возвратил бы вам проигрыш вшестеро, — поспешно возразил герцог. — Я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь разорялся ради моего удовольствия. Впрочем, это ни под каким видом не может случиться у меня, так как я знаю членов своего кружка и пристально слежу за игрою.
— Но ведь подобные ограничения нарушают свободу игры и в то же время стесняют осуществление загадочных комбинаций случая, которые придают такой интерес азартной игре в ваших глазах. И разве не может кто-либо из членов вашего кружка до такой степени отдаться пагубной страсти, что отыщет, на гибель самому себе, средства уклониться от благодетельного вашего контроля и затем сделает себя несчастным на всю жизнь? Извините меня за откровенность, но я думаю, что каждое ограничение свободы, даже направленное против злоупотребления таковой, действует в общественных сферах подавляющим образом и оказывается несовместным с человеческой природой, а потому для нее невыносимым.
— Вы, господин Леонард, по-видимому, оказываетесь во всем противоположного мнения со мною! — воскликнул герцог и поспешно удалился, холодно прибавив: — Прощайте.
Я и сам не понимал, каким образом я решился высказать так откровенно свое мнение об азартной игре. Мне случалось не раз присутствовать при крупной азартной игре в большом торговом городе, где я провел несколько месяцев, но я никогда не вдумывался в нее так серьезно, чтобы выработать у себя столь ясное и определенное убеждение, какое невольно сорвалось у меня теперь с языка. Я очень сожалел об утрате расположения герцога и был убежден, что мне теперь нельзя больше являться ко двору и видеть герцогиню. Но я ошибся: в тот же вечер я получил приглашение на придворный концерт. Когда я приехал во дворец, герцог, проходя мимо меня, сказал с добродушным юмором:
— Добрый вечер, господин Леонард. Дай бог, чтобы наша капелла не ударила сегодня в грязь лицом и чтобы моя музыка произвела на вас более выгодное впечатление, чем мой парк.
Оркестр был действительно очень хорош, и выполнение не оставляло желать ничего лучшего. Выбор пьес показался мне, однако, не особенно удачным, так как они взаимно парализовали друг друга. Особенно томительную скуку навела на меня длинная музыкальная сцена, написанная, как мне показалось, по сухой теоретической формуле. Я поостерегся, однако, высказать мое мнение и поступил весьма благоразумно: эта скучная сцена, как выяснилось впоследствии, была написана герцогом.
На следующий придворный вечер я явился уже с совершенно спокойным духом и, чтобы вполне примирить с собой герцога, собирался даже принять участие в игре в банк. К немалому моему изумлению, я не нашел в зале обычных приготовлений для игры в фараон. Там стояло несколько обыкновенных карточных столов, а все неигравшие кавалеры и дамы собрались вокруг герцога и вели остроумный оживленный разговор. Попеременно то один, то другой из собеседников рассказывал что-нибудь забавное. Иные анекдоты оказывались даже более шутливого свойства, чем можно было ожидать при таком серьезном дворе. Я сумел довольно удачно рассказать кое-что из событий моей собственной жизни, облеченных в драгоценную парчу романического творчества. Таким образом мне удалось обратить на себя внимание придворного кружка и удостоиться его одобрения. Герцогу больше всего нравились юмористические рассказы. По этой части пальма первенства бесспорно принадлежала лейб-медику, который с неистощимой изобретательностью придумывал тысячи смешных и забавных шуток и приключений.
Такие беседы вошли с тех пор при герцогском дворе в моду, причем их программа последовательно расширялась. Многие из членов кружка начали подготовляться к беседам или приносить рукописи Для чтения. В непродолжительном времени образовалось нечто вроде литературно-эстетического общества под председательством герцога. Каждый занимался там специальностью, приходившейся ему всего более по вкусу. Один ученый, дельный и глубокомысленный знаток физики, вздумал однажды беседовать с нами о новых интересных открытиях в области этой науки. Его лекция была очень интересна для той части кружка, которая оказалась в состоянии ее понять, но до чрезвычайности скучной для всех остальных членов. Даже сам герцог, по-видимому, не мог вполне следить за мыслями профессора и с искренним нетерпением ждал, когда он окончит лекцию. Когда профессор закончил свою речь, лейб-медик наговорил ему множество комплиментов, прибавив, что за такой серьезной научной темой непременно должно последовать забавное, чтобы развлечь и развеселить слушателей. Слабые духом, склонившиеся перед мощью чуждой им науки, воспрянули при этих словах, и даже на лице герцога мелькнула улыбка, доказавшая, в какой степени его радует это возвращение к обыденной жизни.
— Вашему высочеству известно, — начал лейб-медик, обращаясь к герцогу, — что я во время путешествий тщательно отмечал в своем путевом журнале все сколько-нибудь забавные приключения, выпадавшие на мою долю. Я заносил туда же характеристики всех интересных оригиналов, с которыми мне доводилось встречаться. Из этого журнала намерен я сообщить теперь кое-что, представляющееся мне хотя не имеющим серьезного значения, но все-таки довольно забавным. Во время моего прошлогоднего путешествия приехал я поздно ночью в живописное село верстах в двадцати от города Б. и решил переночевать в гостинице, где меня радушно принял хозяин, производивший впечатление очень приветливого и неглупого человека. Утомленный продолжительной дорогой, я, войдя в свой номер, тотчас же бросился в постель, чтобы хорошенько выспаться. Но мне не пришлось отдохнуть: в полночь меня разбудили звуки флейты, на которой кто-то играл, чуть не рядом со мною. Никогда еще не слыхал я такой ужасной игры. Музыкант обладал, очевидно, громадной вместимостью легких. Не останавливаясь ни на мгновенье, он высвистывал на флейте резким пронзительным тоном, совершенно не соответствовавшим характеру инструмента, все один и тот же пассаж, так что в результате получалось нечто невообразимое, нелепое и отвратительное. Понятно, что я проклинал на чем свет стоит бессовестность сумасшедшего музыканта, который лишал меня сна и раздирал мне уши, но этот изверг продолжал с правильностью заведенного часового механизма высвистывать все тот же пассаж, пока, наконец, я не услыхал глухой стук чего-то, словно брошенного о стену. Затем все стихло, и мне удалось опять спокойно заснуть.
Утром я услышал на дворе крик и брань, причем различил голоса трактирщика и какого-то мужчины, который беспрерывно кричал: «Как хорошо было бы, если бы ваша проклятая гостиница провалилась сквозь землю! Тогда бы я, по крайней мере, не переступал за ее порог! Не понимаю, какой черт принес меня сюда, где нельзя сносно ни поесть, ни выпить! Все из рук вон гадко, а дерете вы за все бессовестно. Получайте по счету и желаю вам подавиться этими деньгами! Прощайте! Никогда больше не увидите вы меня в вашем проклятом кабаке!» С этими словами маленький сухощавый мужчина в коричневом сюртуке и красно-рыжем парике, на котором красовалась воинственно надетая набекрень серая шляпа, выскочил из гостиницы и побежал к конюшне, из которой выехал затем тяжелым неуклюжим галопом на старом коне, показавшемся мне разбитым на все четыре ноги.
Я, разумеется, счел его за приезжего, который рассорился с хозяином гостиницы и отправился в дальнейший путь. Поэтому меня весьма удивило, когда, сойдя в полдень к обеду в общую комнату гостиницы, я увидел там ту же самую комичную фигуру в коричневом сюртуке и красно-рыжем парике, которая выехала на моих глазах в галоп со двора. Человек в красно-рыжем парике вошел в общую комнату и занял почетное место за обеденным столом. Мне никогда еще не случалась видеть такой уродливой и смешной физиономии. При этом манеры этого сухощавого человека были так преувеличенно серьезны, что смотря на него, я с трудом удерживался от смеха. Мы обедали вместе, причем между мной и хозяином завязался лаконический разговор, в котором обладатель красно-рыжего парика не принимал ни малейшего участия. Зато обедал он с большим аппетитом и ел за двоих. Впоследствии я убедился, что хозяин намеренно завел разговор на тему о характерных особенностях различных народов и обратился ко мне с вопросом, встречался ли я когда-нибудь с ирландцами и знаю ли я о том, какие штуки они позволяют себе. «Как не знать», — ответил я, тотчас же припоминая массу анекдотов на этот счет. Между прочим, я рассказал про ирландца, который на вопрос, отчего он надел свой чулок наизнанку, чистосердечно ответил: «Оттого, что на правой стороне в нем дыра». Затем я припомнил похождение другого ирландца, которому пришлось ночевать в гостинице в одной постели с сердитым шотландцем. Ирландец этот высунул во сне из-под одеяла голую ногу. Англичанин, находившийся в той же комнате, воспользовался этим, чтобы пристегнуть к голой ноге шпору, которую снял с сапога, стоявшего возле кровати. Бедняга, не просыпаясь, спрятал ногу под одеяло, причем задел шпорою шотландца, тот проснулся и дал ему здоровенную пощечину. Между обоими товарищами по постели завязался тогда следующий остроумный разговор:
— Чего ты, чертов сын, дерешься?
— А зачем ты царапаешь меня шпорою?
— Как это может быть? Ведь я босой!
— А все-таки на тебе шпора. Погляди-ка сам.
— А ведь и в самом деле ты прав. Должно быть, проклятый здешний лакей снял с меня сапог, а шпору-то и забыл снять!
Хозяин гостиницы хохотал во все горло, но господин в красно-рыжем парике, только что успевший окончить обед и запить его большою кружкой пива, бросил на меня серьезный взгляд и объявил: «Вы совершенно правы, сударь! Ирландцы зачастую делают в разговоре такие промахи, но это не составляет характерной их особенности. Они справедливо пользуются репутацией живого, талантливого и неглупого народа. Во всем виноват тамошний воздух. Подобно тому как в других местах нападает на человека насморк, так в Ирландии от местного климата лезет в голову всякая чушь. Я сам, сударь, природный англичанин, но родился и воспитывался в Ирландии, а потому тоже подвержен этой проклятой ирландской болезни!» Хозяин расхохотался пуще прежнего, и я последовал его примеру. Выходило на поверку, что ирландец, принимаясь рассказывать о причинах, по которым его соотечественники зачастую порют дичь, сам сморозил такую чушь, забавнее которой трудно было бы и придумать. Чужеземец, нисколько не обижаясь нашим смехом, широко раскрыл глаза, приложил палец к носу и многозначительно прибавил:
— В Англии ирландцы служат острою приправой, которую подбавляют к обществу, чтобы сделать его вкуснее. Я лично тоже похожу на Фальстафа в одном отношении, а именно в том, что не только сам обладаю остроумием, но возбуждаю таковое и в других, а в наши прозаические времена это следует признать немалой заслугой. Представьте себе, что даже в пустой душе трактирщика мне удается иной раз расшевелить остроумие. Надо признаться, впрочем, что хозяин здешней гостиницы умеет хорошо вести свое хозяйство. Он очень бережно обращается с маленьким своим капитальцем остроумных мыслей и в редких лишь случаях пускает какую-нибудь из них в общество богачей заимообразно, в оборот, за большие проценты. В тех же случаях, когда он не уверен в получении процентов, как, например, теперь, он показывает только переплет своей книги чеков. Этим переплетом именно и является хохот, в который завернуто у него остроумие. Прощайте, господа! — С этими словами оригинал в рыжем парике вышел из комнаты, а я стал расспрашивать о нем хозяина гостиницы.
ebooksa