Держу посадочное положение и вот оно, касание полосы основными колёсами. Опустил нос и выпустил парашют. Скорость начала падать. Проскочил две рулёжки и практически остановился перед крайней. Теперь точно сел!
В эфире продолжают запрашивать меня, а я уже не имею сил, чтобы ответить. Точнее, голос мой пропал. Попытался что-то сказать, но сейчас я как рыба. Только шевелю губами, жадно глотаю воздух и смотрю по сторонам.
Условия не просто сложные. Нецензурной лексикой здесь не опишешь. Ощущение такое, что видимость на полосе не лучше двухста метров, а то и меньше.
— 118й, ответь Янтарю! — уже кричит мне руководитель полётами.
— На… связи, — едва ли не шёпотом ответил я, освобождая полосу и сбросив парашют на повороте в рулёжку.
— Нормально сел? Полосу освободил? Самолёт целый? — это уже спрашивал Бажанян.
Какие-то вопросы у командира странные. Нет бы подбодрить или похвалить.
— Без замечаний.
— После выключения сразу в класс, — резко сказал он.
— Понял. Группе руководства и 117му большое спасибо за управление, — выдохнул я, медленно прорулив мимо стоянки транспортных самолётов, которые остались тут из-за плохой погоды.
— Это всего лишь наша работа, — спокойно сказал руководитель полётами.
— Молодец. У самолёта встречу, — сказал мне Валера.
Меня продолжало трусить и после выключения двигателей. Фонарь кабины открыл не сразу, а вылезти мне помог Дубок.
— Сергеич, накинь одеяло, — сказал мне мой техник, протягивая стандартный армейский «плед» синего цвета с тремя чёрными полосками.
— Если честно, выпить бы сейчас, — ответил я, трясущимися руками накидывая на себя одеяло.
Даже в кожаной куртке было некомфортно. Видимо, напряжение было слишком сильным, что теперь меня зазнобило.
— Давай спиртику налью, — сказал Елисеевич и пошёл к своему огромному ящику с запасным имуществом.
— Не, не! Воды дай, — сказал я, замахав руками.
— Сергеич, ты чего? Ты как воробышек на морозе сейчас. Давай пять капель и успокоишься, — продолжал настаивать Дубок.
— Неа. Пить вредно, Елисеевич. Давай воды, а то пересохло в горле.