Зайка

– Ну или это просто мы сами оттачиваем мастерство, – говорит Зайка. – Да и вообще совершенствуемся.

– А мне нравится, когда у них хвосты. Это сексуально. Давайте сделаем одного с хвостом? Пожалуйста! О-ох, а можно и с мордой! Надо сделать еще одного Поломанного. В смысле Чернового. Устроить вечеринку Черновых! Мы уже сто лет такого не делали.

Зайка, это просто отвратительно, говорим мы. Боже, очень-очень отвратительно! Но мы все равно тебя любим. Ты, конечно, бяка, но наша бяка, а мы как матери, которые несмотря ни на что любят и считают своих детей самыми красивыми, пусть остальные и называют их мерзкими личинками.

Зайка корчит в ответ рожицу.

Ох, Зайка, ты такая забавная!

Мы произносим это со смехом, потому что это чистая правда. Она така-ая забавная! Мы смеемся, смеемся и смеемся, пока к нам не подходит официант и не спрашивает, почему мы смеемся и все ли у нас в порядке? У него такой встревоженный голос, что нам становится еще смешнее! Ему от нашего смеха становится не по себе, потому что он не понимает, в чем дело, он не в теме, хотя, наверное, и хотел бы, это видно по его растерянному, ищущему лицу, которое смешит нас еще больше. Мы уже не смеемся, а хохочем вовсю, хватаемся за свои подтянутые животики, вот-вот задохнемся! Умрем от смеха прямо над мини-чурросами!

О боже, как смешно! О боже, боже, боже! Мы, наверное, уже тысячу калорий сожгли, смеясь над тем, какая забавная наша зайка. Зайка-смешнюля.

Ой, а вот и голод вернулся. Голод… по «Пинкберри»!Господи, так хочется в «Пинкберри»! Боже, надо пойти. Интересно, там открыто?

Открыто! Надо пойти.

Надо-надо-надо. Ну что, пойдем?

Пойдем, Зайка.

О боже, как же сильно зайка любит «Пинкберри»! Так сильно, та-ак сильно, та-а-ак, блин, сильно! Господи! И мы так счастливы, что хочется прыгать, скакать, хочется пуститься в пляс! Кто с нами?!

И стоит этому вопросу прозвучать, нас пронзает боль. Мы вспоминаем… крышу. Женские руки в кружевных черных перчатках. Глаза – один карий, другой голубой, как у того певца. Он крутой[48]. Как же его зовут? На минуту у нас перехватывает дыхание. У той женщины в сетчатых перчатках есть имя. Она прижимала нас к себе, близко, но не слишком крепко. И тот аромат… чем же от нее пахло? Чем-то свежим, кажется. И травяным. И ее волосы были похожи на перья. Как же ее звали? Вроде бы…

Мы с тобой, мы с тобой потанцуем, Зайка!

И мы танцуем по дороге до торгового центра. Иногда только в душе, иногда по тротуару, иногда и так и так. Нам по пути встречается немало забавного, и мы снова смеемся. Да и красивого тоже! Мы не можем сдержаться, умиляемся и хлопаем в ладоши. В мире так много прекрасного! Ой, уточки, бог ты мой, вы только взгляните, какие миленькие! И небо, посмотрите на небо, оно тако-о-ое красивое! А дома, вы только посмотрите, как красиво отражают свет, какие у них такие яркие окна. Ой, а вон там бомж, не смотрите, не смотрите, а то начнете кривиться и морщины появятся! Хотя нет. Смотрите. Это само воплощение печали. Он заставляет задуматься. Делает нас глубже. Наши мамы всегда говорили не отворачиваться от печалей этого мира, даже если больно на них смотреть, потому что они лишь добавят цветов в радугу вашей души. По пути одна из нас показывает позу йоги прямо на улице, демонстративно, вскинув ноги в воздух, балансируя только на согнутых локтях и голове. Эта поза называется «Ворон». Мы разглядываем ее длинное худое тело. Ее вытянутые, типичные для балерины искривленные мышцы, и вспоминаем, как она чуть было не вылетела из Интерлокхена. Вспоминаем, что лицо у нее странной формы, волосы жидкие и редкие на висках. Вспоминаем, какие глупые у нее рассказы. Что она не выиграла ни одного литературного конкурса. И нос у нее немного приплюснутый, как будто размазанный по лицу. В определенном свете ее глаза кажутся почти красивыми, но на самом деле они тусклые и бесцветные. Мы вспоминаем все это, а вслух говорим: О боже, вот это круто. Ты просто нереальная! Вау! Мы можем стать тобой? Ну пожалуйста!

Мы идем, припеваючи, по склону холма. Все башенки и колокольни Уоррена отсюда видны как на ладони и мерцают, как в сказке, мир здесь кажется душистым, прямо как те корсажи, что мы надеваем на выпускные по четвергам. Но когда мы спускаемся с холма в центр города, краски тускнеют и мир становится пугающим. Здесь даже воздух другой. Влажный. И дурно пахнет. Небо не розовое, оно цвета сырого мяса и напоминает о том, что происходит в ванной, когда мы заносим топор над неудачными Черновиками.

Места, мимо которых мы проходим, страшные. Но иначе до «Пинкберри» не дойти, приходится пройти весь этот ужас, и мы проходим очень быстро, а про себя шепчем «Пинкберри, Пинкберри, Пинкберри». Здесь нет ничего милашного, в духе Пинки Пай, или прекрасно-пугающего, в духе молодого Марлона Брандо. Мы жмемся друг к дружке, проходя мимо страшных тату-салонов и витрин заброшенных магазинов. Мимо старушки с татуировкой паука на шее, о которой, конечно же, вспомним в одном из наших рассказов на следующей неделе. Она ждет автобуса, и мы сразу представляем себе, какой он грязный и страшный и что поедет она на нем в дом, где, уж конечно, всюду валяется мусор и бегают еноты. Она усядется в этом царстве грязи и будет есть мерзкую склизкую еду прямо из банки. Зайка, обними меня, пожалуйста. Покрепче? Но как бы крепко мы ни прижимались и ни висли друг на дружке, все равно кажется, будто нас нет рядом. Будто мы недостаточно стараемся. Будто мы могли бы прижаться друг к другу еще крепче, еще, еще и еще, пока не треснут ребра, не сплюснутся сердца и легкие, а руки не переломаются. И все равно будет недостаточно. Все равно будет казаться, что мы пытаемся прижать воздух. Пустоту.

Вот тогда-то мы и почувствовали ее. Нет, точнее, учуяли. Сначала мы ее учуяли.

Мокрая трава. Дерево.

Мы уже почти спустились с холма, как вдруг чья-то рука в сетчатой перчатке закрывает нам рот и незаметно утаскивает прочь, в переулок между витринами заброшенных магазинов.