Братья Карамазовы. Продолжерсия

22
18
20
22
24
26
28
30

– А вы, сударь, так же как и все, пребываете беспременно-с и одновременно в трех, так сказать, свойствах и состояниях. То есть в живом, в мертвом и в будущем, если хотите, состоянии – неопределенном. Его иногда называют райским, но это не совсем правильно-с, ибо хотя в некотором развитии сего и содержится некая возможность, так сказать, райских кущ, но весьма мизерная-с.

– Я это плохо понимаю.

– Сущая правда-с, сударь… Когда-то вам казалось, что вы очень хорошо меня понимаете и способны были судить мои рассуждения и мою веру. Думаю, вы это не забыли-с, Алексей Федорович… Теперь мы словно поменялись правилами и положениями. Особенно это полезно, учитывая, что нам теперь предстоит-с.

Алеша уже со страхом взглянул на Смердякова:

– А что нам предстоит?

Смердяков как-то внушительно замолчал и, выдержав паузу, строго добавил:

– Вставайте. Мне поручено показать вам нечто, до вас пренепосредственно касающееся в виду осуществления ваших дальнейших намерений наверху-с.

Алеше на эти загадочные слова Смердякова стало совсем уж тревожно. Он как бы и помнил себя в состоянии «наверху», и в то же время словно это было как бы и не с ним, или было очень давно. И снова в душе опять та же «аксиоматическая уверенность», что это «давнее» может в любой момент активизироваться настолько, что станет самой реальной реальностью. И от этого нарастающая тревога. И еще один источник тревоги исходил от самого состояния осмысленности этого «наверху». Алеша вроде как ощущал и помнил, что он задумал там, «наверху», – то есть взорвать царя во время переноса мощей – но в то же самое время и как бы и не знал этого точно и доподлинно. В состоянии осмысленности находилась только эта «заряженность на убийство», но без каких-либо подробностей – они словно бы намеренно ускользали от него. И это был еще один источник терзающей душу тревоги.

Алеша стал подниматься, и когда уже разгибался, взгляд его скользнул по собственным ботинкам, которые, впрочем, были не очень новыми, а сейчас, кажется, и вымазаны глиной из подкопа. Но не это остановило внимание. А сама нелепость факта. Он – в аду и в ботинках!.. Причем тут ботинки?.. Какие тут могут быть ботинки?.. И у Смердякова – даже не ботинки, а скорее какие-то лакированные туфельки!..

Смердяков, уже повернувшийся, было, вместе с кошкой спиной к Алеше, вновь развернулся назад:

– А и что как ботинки, сударь? – сухо и даже раздражительно начал он. – И охота же вам обращать внимание на сии-с мелочи. А еще умными людьми считались! Ежели тела наши только суть одежда для души-с, то что говорить о самой одежде-с или там каких-то ботинках?

– Я и не говорю, но как?.. – начал, было, Алеша и запнулся. Ему показалось, что Смердяков готов еще больше сердиться.

– Вам, сударь, не зря венок на голову надели-с…

Алеша машинально поднес руку к голову и действительно нащупал там венок и стал, было приподнимать его от головы, пытаясь освободить от впутавшихся в него волос.

– Я бы вам пренепременно и настоятельно советовал не снимать его.

Смердяков проговорил это, уже стоя спиной к Алеше и делая первые шаги от него. А тому опять же «аксиоматично» до невозможности сделать ничего другого, осталось только последовать за Смердяковым.

VI

персоналии

Алеша, идя за своим провожатым, какое-то время не мог оторваться взглядом от бегущей рядом и чуть сбоку от Смердякова кошки. Она пару раз оборачивалась на него с таким ужасающе лукавым видом, что у того перехватывало дыхание от омерзения и страха. По сравнению с нею даже Смердяков казался близким, чуть не дорогим человеком. А тут – ощущение жуткой «инородности» и одновременно страшной опасности, исходящей от этой инородности, чего-то просто не могущего уложиться в уме, какой-то адской насмешки и одновременно непреклонного, словно свершившегося уже приговора.

– Вот, Алексей Федорыч, вы уже ко мне явное благорасположение заимели. А наверху, заметьте-с, если и не презирали, то тоже не обращали особого внимания, ровно как и братцы ваши. А когда устрашились, то и дорог стал-с… А вот когда я устрашался, то ни у кого поддержки не находил. А уж вы-то должны были-с понимать, каково это мне рядом с отцом моим и вашим. Дмитрий Федорович его «извергом человечества» называл, да только сам далеко от них пребывали-с. Об Иване Федоровиче и не говорю. И вас-то по понсионам, тетушкам отдали, а мне деваться было некуда-с. Я с этим извергом и пребывал неотступно и претерплевал от него всякие разные мерзости-с…