Братья Карамазовы. Продолжерсия

Дальше несколько секунд полного молчания и неподвижности. Алеша всей кожей ощущал нерешительность и страх Марфы Игнатьевны. Но вот она чуть отклонилась назад к его столу и пощупала пальцем еще неостывший воск, наплывший под свечой. Сомнений быть больше не могло – кто-то только что был в кабинете. Марфа Игнатьевна вновь потянулась к окну и слегка высунувшись (но трясясь от страха и совсем недалеко) зашептала в кромешную темноту ночи:

– Алексей Федорыч, ты что ли – чай? А?.. Алексей Федорыч!?..

В эти секунды Алеша пережил что-то невообразимое. На него одновременно нахлынули самые разнородные чувства, которые буквально рвали его на части. Тут был и ужасающий своей непонятностью страх, и в то же время радость какого-то последнего отчаяния. Ему захотелось засмеяться в голос или заорать так, чтобы от ужаса его крика умерла не только Марфа Игнатьевна, но и все в округе, да и он сам. В то же время он явственно в себе ощутил непреодолимое желание убить Марфу Игнатьевну, да – задушить ее тут же. Вот сейчас – схватить ее на эти серые космы, выпавшие из ночного чепца, вытащить ее через окно – и тут же задушить, пока она и не сообразила бы, кто ее душит – да если бы и сообразила – уже все равно. Желание было настолько нестерпимое, что, продлись вся сцена с высунувшейся из окна Марфой Игнатьевной чуть дольше – искушение уже было бы непреодолимым. «Как Митя», – снова мелькнуло в его мозгу, и вслед за этим еще одно жуткое ощущение на грани ясновидения проникло в его душу. Ему вдруг показалось, что Марфа Игнатьевна в его кабинете не одна. Что за ней кто-то стоит, или же кто-то к ней подбирается. «Это Смердяков!» – безо всякой доли сомнения эта мысль разом сжала его душу непереносимым ужасом. Еще секунда, и Алеша просто заорал бы, уже не в силах сдерживать раздирающие его эмоции, но в эту секунду совсем рядом раздался жуткий взвизг нового завывания Шьена. Алеша дернулся так, что едва устоял на ногах, а следом, отлепившись от стены, уже не обращая внимания ни на какую конспирацию, бросился кратчайшим путем через сад по направлению к калитке.

III

«белая девочка»

Алеша бежал по ночному Скотопригоньевску, а вскоре и уже за городом – через лощину к кладбищу и монастырю – в полной темноте. Темнота эта действительно была какая-то странная, несмотря на то что было самое темное время суток – между тремя и четырьмя часами ночи. На небе не было видно ни одной звездочки, причем не совсем было понятно, что их закрывает – видимо, какая-то очень высоко поднявшаяся пленка из облаков, хотя и ее тоже не было видно. Воздух в отличие от прошлой ночи, был не сырым и свежим, а напротив тепловато-ватным и даже удушливым. Он с трудом проходил в легкие и застревал там, и чтобы выгнать его обратно наружу приходилось делать дополнительные усилия. Алеша и впрямь тяжело дышал, поминутно переходя на быструю ходьбу, но слегка отдышавшись, слова переходил на бег. А вокруг еще и странная тишина, дополнительно поражавшая своей немотой и без того потрясенную душу Алеши. Не было слышно не только птиц – это может в это время и понятно – но и обычного шебуршения, стрекотания или попискивания каких-нибудь ночных насекомых или другой любящей темное время суток живности. Такое иногда бывает за несколько минут до начала сильнейшей грозы. Внезапно падает с неба полная тишина, падает почти физически и словно придавливает землю, но только на минуту-другую, чтобы следом разорваться нестерпимыми для слуха тресками и громами. Но сейчас не было и никакой приближающейся грозы.

Алеша страшно торопился. Ему с чего-то казалось, что «он может опоздать», и это «опоздание» страшило его так, что заставляло бежать, несмотря на удушливость не располагавшего к вентилированию легких воздуха и копящуюся усталость. И неожиданно вспомнилось, как несколько лет назад он так же бежал к «прогимнастическому построению», посвященному началу учебного года. Он, только что назначенный учитель истории, должен был в самом начале построения выступить следом за директором и напутствовать гимназистов, но самым нелепым и неожиданным образом проспал. Ночью от какого-то непонятного томящего волнения практически не сомкнул глаз, а утром решил уже, готовый к выходу, чуть присесть и подремать в кресле. И заснул так, что его разбудила испуганная Lise, которая зачем-то отлучилась из дома и в полной уверенности, что Алеша уже ушел, случайно заглянула в его кабинет.

– Алеша, не может быть? – воскликнула она, и это нелепое «не может быть» как оттиск какой-то жгучей печати вылепилось в мозгу у Алеши. Он все время повторял эту фразу, пока пытался успеть на построение. Времени ни на что уже не было, и Алеша точно так же бежал через полгорода, пугая прохожих и кляня пропавших извозчиков, которых у нас вообще-то немного, да и они редко когда занимаются свободным извозом. Так же, как сейчас, задыхался и выбивался из сил, но успел – практически в последний момент, когда директор уже заканчивал свою речь и с недоумением оглядывался в поисках Алеши. (Список выступающих был им, разумеется, заранее утвержден.) Он-то успел, но подскочил прямо с бега, с ходу, кого-то оттолкнув, кому-то ступив на ногу, и еще какое-то время не мог сказать ни слова улыбающимся и шушукающимся гимназистам, пока хоть чуть не восстановилось дыхание – да и потом уже заговорив, чуть не после каждого слова останавливался под недовольные взгляды того же директора и гимназического инспектора…

И сейчас, только вступив за ограду городского кладбища, которая, как я уже упоминал, примыкала вплотную к стене монастыря, Алеша, наконец, перестал торопиться и смог слегка успокоиться и перевести дыхание. Было по-прежнему нестерпимо темно, но Алеша хорошо знал дорогу – сначала по главной аллее, потом по боковой, потом уже по небольшой тропинке между могилами и наконец просто между могил – напрямую к монастырской стене. Дорогу он знал и мог идти в темноте, но тут – новая напасть. Ему вдруг стало страшно на ночном кладбище – страшно до внутреннего трепета и судорог, как обычно бывает только в детстве. А вдруг – эта «белая девочка»?..

Это, видимо, нормально, что народ наш сочиняет разные «истории» (или это как-то сочиняется само на основе реальных происшествий), и со всеми более менее значимыми местами связаны какие-то свои легенды. Вспомните хотя бы «карову» или «духа» умершего рабочего с отбитой рукой под мостом над нашей Вонючей речкой! Вот и с кладбищем у нас тоже была связана одна легенда. Легенда о «белой девочке». Это давняя история – чуть не с прошлого века. Что, дескать, один купец, узнав, что его дочь на самом деле не его дочь, а чужой плод от своей загулявшей жены, в порыве ярости убивает почему-то не неверную жену, а этого ребенка, девочку лет четырех-пяти. Но чтобы скрыть следы своего преступления он ее… – новый выверт народного художественного вымысла! – не закапывает где-то в саду, к примеру, а несет ночью на кладбище, и зарывает, то есть как бы подкладывает, в чью-то старую могилу. Дескать, затем, чтобы лежала «под крестом». Да, убить не побоялся, а вот дальнейшей посмертной судьбой озаботился. Это по-русски!.. Но тут-то и состояла страшная интрига, в какую же могилу подложил купец эту убитую им девочку? Далее – истории одна страшнее другой. Время от времени ночью на кладбище и появляется эта «белая девочка». (Почему белая – то ли купец похоронил в белом одеянии, то ли просто призрак же все-таки, значит должен быть вроде как белым.) Она подходит к случайным ночным прохожим (откуда на ночном кладбище могут быть случайные ночные прохожие?!), берет их за руку и ведет к своей могиле. Показывает, мол, место своего захоронения. Но незадача в том, что никто уже днем не может найти эту могилу. Причем, «белой девочке» нельзя глядеть в лицо, потому что «сердце разорвется», ибо оно у нее страшно изуродовано. И, мол, прецеденты были. Находили на нашем кладбище людей с «разорванным сердцем», причем, им самим в лицо невозможно было смотреть, настолько ужасно исковеркано оно было гримасой ужаса. Но бедная «белая девочка» не останавливается. Когда ей долго никого не удается провести к своей могиле, она начинает плакать, и этот плач, дескать тоже слышали, – во всяком случае, говорят, что его можно услышать в определенное время. Задача «белой девочки», видимо, чтобы кто-то все-таки нашел ее могилу и… И что, правда? Может, похоронил по-человечески? Ну-да, видимо, так. Тогда она уже не будет бродить по ночам по кладбищу в поисках «случайных прохожих». Такая-вот нелепая история, хотя ей и не откажешь в своеобразной и даже художественной жутковатости.

Странно, всегда Алеше эта история казалось просто смешной и нелепой, причем, и в совсем недавнее время, когда на кладбище, то есть на могиле Смердякова, уже велись «раскопки», которые, разумеется, проводились по ночам, и Алеше не раз приходилось в них участвовать. И ни намека на какой-либо страх, а тут… непонятное. Видимо, настолько душа Алеши была потрясена в эти безумные дни, что с ее дна поднялось что-то уж совсем архаичное и давно там захороненное. Даже движения при ходьбе стали у него отрывистые и дерганные. В одном месте он зацепился полой сюртука за чуть согнутое копье ограды одной из могил – разорвал полу, чуть не упал от зацепа, но главное – едва не закричал от ужаса. Ему показалось, что кто-то из могилы схватил его за одежду, и разумеется, это была «белая девочка», потому что ему привиделось что-то светлое, что мелькнуло внизу, прежде чем его так сильно дернуло под жуткий звук разрываемого платья. Ко всем бедам добавилось то, что Алеша сбился. Он это ясно понял, когда вышел к монастырской стене, но без утыканных рядом с нею могил и зарослей малины, там, где и находилась могила Смердякова. Алеша, было, двинулся вдоль стены, но понял, что не знает точно, в какую сторону нужно идти. Ориентиром могла бы послужить старая ветла, растущая сразу за стеной монастыря, как мы помним, между могилами отца Зосимы и Федора Павловича Карамазова, но в полной темноте, которая окружала Алешу, даже монастырскую стену было видно не до конца вверх. Алеша, было, снова дернулся от стены обратно вглубь кладбища, как вдруг до него долетел неясный звук плача, который заставил его вновь похолодеть от ужаса. Это даже был не плач, а некий всхлип, через некоторое время снова – и это уже не могло быть галлюцинацией. Алеша схватился за ограду ближайшей могилы, и вдруг ясно понял, что звуки доносятся от потерянного им места – искомой им могилы Смердякова. Эта старая могила, за которую он схватился, со ржавой, изъеденной временем оградой была ему знакома – недалеко от нее рассыпалась земля, выносимая из подкопа. Первым побуждением было – сорваться с места и бежать, скорее бежать отсюда, пока «она» не догнала его… И Алеша невольно двинулся в сторону, как новый всхлип вновь донесся до него и еще раз поразил в самую душу. Ему показалось, что это плачет… Лизка. Да-да, изгнанная им из дома Лизка, про которую он сразу же забыл. И тут дикая и невозможная мысль пробила его окончательно, что Лизка и была этой «белой девочкой». «Да-да – это она и была…. Она всегда ею была…. Как я мог этого не знать?.. Она жила с нами, она приходила к нам, чтобы уводить на кладбище… И сейчас пришла на могилу своего отца – она нашла свою могилу!..» – такие обрывки фантасмагорических мыслей проносились вихрем в его голове, но странным образом они и вернули Алеше если не мужество, то какую-то отчаянную решимость. Словно влекомый невидимой внешней силой, Алеша осторожно направился по направлению плача. Идти было недалеко – каких-то пару десятков метров, но среди заброшенных могил, поросших кустами малины, бузины, под раскидистыми липами и в полной темноте – ему казалось, что он шел очень долго. Впрочем, темнота вдруг стала какой-то необычной – светящейся. Нет, само пространство и небо над ним были по-прежнему непроницаемыми, но предметы вокруг – кусты бузины и малины, стволы лип, холмы могил с покосившимися крестами, редкие оградки – стало вырисовываться и очерчиваться, словно изливая из себя неуловимое свечение.

Алеша остановился недалеко от источника плача, не в силах отвести в стороны, загораживающие обзор ветки бузины. В это время раздался еще один всхлип и с каким-то последующим причитанием. Алеша снова, было, сжался от ужаса, и в то же время что-то ему показалось странным. И тогда он осторожно развел ветки. Да, это было то самое место, с могилой Смердякова, у самой монастырской стены – самое глухое место городского кладбища. А перед ней в паре метров… Алеша долго не мог осознать, что это такое, пока до него не долетел новый, уже такой отчетливый всхлип с последующим бормотанием:

– У-а-а-эх!.. Господи, помилуй… У-а-а-х… Господи… Цветочками не укрыться… Огонь выйдет… Огонь попалит… У-у-а-а-э-э-э-х!.. Господи, помилуй… Не дай, Господи… У-у-у-а-а-а…

Вместо ожидаемой Алешей «белой девочки» боком к нему в своем неизменном пальто и шляпе стоял на коленях юродивый штабс-капитан Снегирев. Это было так неожиданно, что какое-то время Алеша просто оторопело смотрел из-за своего куста, глядя на то, как юродивый плачет и молится. Собственно, его же тут и видели наши «монастырские мальчики», когда затаскивали по поручению Максенина в могилу к Смердякову мешки со взрывчаткой. Алеша продолжал стоять, и вдруг почувствовал, как его стала накрывать волна ярости. Мигом забытой оказалась и «белая девочка», и Лизка – только этот «проклятый» юродивый, который зачем-то неожиданно и так некстати здесь оказался и вот теперь мешает осуществить задуманное – проникнуть внутрь могилы для предстоящего подрыва. Как ему сейчас хотелось – выйти из своего укрытия, навалиться сверху и просто придушить «этого вонючего юродивого». Эти непредсказуемые смены настроения уже и не удивляли Алешу, он знал, что его расстроенная душа работает на последнем резерве жизненных сил. Точнее, она уже давно израсходовала их лимит и как бы уже пожирает саму себя. И тут ему вдруг ясно и отчетливо представилось, что на самом деле это так легко – взять и убить человека. Ничего ведь для этого не нужно – нужно только вот такое состояние, состояние самопожирания. Оно ведь точно было и у Мити, и у Смердякова, и теперь-вот у него. Да и у всех убийц, начиная, может быть, с Каина. Да-да, это состояние, когда ты себя убил уже или убиваешь, как и других. Вот она, оказывается, эта красная линия, отделяющая убийц от остальных людей. Они в этом состоянии самопожирания сначала поднимают или готовы поднять руку на самого себя, они сначала себя убивают…

«Давай же – вали!.. Проваливай отсюда!..» – Алеша чуть не вслух скрежетал зубами за своим кустом. И тут, странное дело, Снегирев, как почувствовал его повеление. Он медленно поднялся с колен и медленно направился к могиле Смердякова, от которой находился метрах в двух. Алеша похолодел – вход в подкоп был как раз за оградой могилы (а могила Смердякова усилиями Сайталова и К была, я напомню, обнесена оградкой и, главное, увенчана крестом). Ко кресту юродивый как раз и отправился и – это уже Алеше было плохо видно – то ли прикоснулся ко кресту, то ли что-то повесил на него. Потом стал уходить, но выйдя за ограду, еще раз оглянулся, перекрестился, сделал низкий поклон и на этот раз действительно ушел. Алеша проводил его взглядом, потом дождался, пока затихнут все звуки его шагов и только после этого направился к могиле сам.

IV

во тьму внешнюю

Надо было торопиться. Алеша чувствовал это не по времени, а по какому-то внутреннему чувству. Надо было быстрее проникнуть в подкоп и там, проверив готовность взрыва, наконец, успокоиться и хоть немного прийти в чувство, иначе от перенапряжения и уже плохо контролируемых смен настроения, можно было потерять рассудок. Алеша, зайдя за ограду Смердяковской могилы, прошел к ее углу и там, став на колени, стал осторожно убирать дерен со входа в подкоп. Он был прикрыт круглым деревянным щитом, сверху заложенным массивными кусками глубоко нарезанного дерна. Это был важный момент конспирации – трава должна была продолжать расти, создавая иллюзию непотревоженности почвы. Алеша осторожно сдвинул деревянный настил, под которым оказался проход внутрь с несколькими глубокими земляными ступеньками. Самым сложным было закрыть обратно проход настилом, так чтобы на нем оказался этот же самый дерен, причем в несдвинутом и по возможности непотревоженном виде. Снаружи это проконтролировать было некому. Алеша минуты две возился, укладывая обратно пласты дерна на деревянном щите и устанавливая затем его на краю отверстия, чтобы двигать потом по самому минимуму. Он уже все приготовил и установил, стал, было пролазить внутрь, но, уже опустив вниз ноги, почувствовал какое-то беспокойство – словно он что-то недоделал или забыл сделать. Он тревожно оглянулся по сторонам и вдруг заметил нечто на Смердяковском кресте. Это был массивный чугунный крест, влитый в каменное надгробие, с двумя перекладинами и узорной волнистой наковкой – и на его вершине находилось нечто, слегка сдвинутое набекрень. Алеша вспомнил, что Снегирев, уходя с могилы, подходил к кресту – видимо, он и повесил это «нечто». Алеша быстро вытащил ноги обратно и почему-то пригнувшись, как будто его могли заметить, подошел ко кресту. Как бы боясь, что его укусят или ужалят, он осторожно протянул руку к этому «нечту», слегка белеющему в темноте, и следом взял в руку и снял с креста. Это был сплетенный видимо самим Снегиревым венок из цветов, да, скорее всего, тех самых «цветочков», которые он выторговывал у скотопригоньевских баб на рынке. И хотя в темноте было плохо видно, Алеша все же разглядел, что цветы были в основном белые, они словно на скорую руку были сплетены стеблями, не очень умело и кое-где оказались потому сломанными и помятыми. Странная мысль вдруг пришла в голову Алеше, что цветочки эти могут его «защитить». Впрочем, тут же и глупое желание «поглумиться» и «покуражиться» над незадачливым юродивым. И он с перекосившей лицо насмешкой взял и надел на свою непокрытую голову этот венок. (Алеша. как мы помним, давно уже был без головного убора.) И следом уже без всяких проволочек стал протискиваться внутрь подкопа, осторожно задвинув за собой деревянный настил с дерном.

Оказавшись в непроглядной темноте, Алеша достал спички, зажег одну и вытащил из небольшой ниши специально приготовленный для таких случаев железный фонарь. Запалив в нем фитиль, он теперь заимел постоянный источник света и следом спустившись еще на пару шагов, направился внутрь подкопа. Высота его была не более метра, и Алеше приходилось сильно сгибаться, чтобы продвигаться вперед. Самое узкое место оказалось сразу же за стеной. Здесь прямо над подкопом находилась старая ветла и ее корень значительно сужал пространство для прохода. Алеша внимательно осмотрел и место спила. Это было боковое ответвление от основного стержня корня, не отпилив который действительно невозможно было продолжать подкоп по прямой линии к могиле отца Зосимы. Вход в нее, кстати, был прикрыт еще одним деревянной заслонкой. Здесь уже нужно было двигаться максимально тихо и осторожно, так как из-за нее стали доноситься звуки молитв и псалмов читаемой у могилы отца Зосимы «неусыпаемой псалтыри». Надо же – Федор Павлович Карамазов сподобился и второй своей просьбы, упомянутой в завещании. И пусть псалтырь читали не по нему – он-то находился совсем рядом. Алеша осторожно сдвинул вторую заслонку и заглянул в пустую могилу батюшки. По сравнению с узким проходом подкопа она выглядела совсем просторно и как-то более светло что ли. Наверно и потому, что здесь была почва с большим содержанием песка. Иногда даже было слышно, как его небольшие струйки с тихим шипением осыпаются внутрь могилы. Но Алешу сейчас интересовало не это – он внимательно посмотрел на два мешка, приставленные друг к другу и к стене могилы. Это были мешки со взрывчаткой. «Слава Богу, – подумал Алеша, – Максенин успел все сделать». Он засунулся обратно в проход, поставил на место настил, потом, слегка подумав, все таки сдвинул его обратно, чтобы до него могли лучше доноситься звуки происходящего наверху. И следом стал возвращаться в начало подкопа к Смердяковской могиле. Правда, протискиваясь у корней ветлы, случайно ударился фонарем о распил. Этот звук заставил его болезненно сжаться. Ему вдруг вспомнился момент с похорон Федора Павловича. Когда гроб уже опустили в могилу, и родные стали бросать туда по горстке праха, Алеша, подойдя к краю могилы, случайно обрушил в нее из-под ноги ком земли. Тот брякнулся о крышку гроба с громким и почему-то так похожим звуком…

Вернувшись в Смердяковскую могилу, где у подъема наверх было чуть попросторнее, Алеша еще некоторое время повозился со «средствами подрыва», как эти предметы называл их изготовитель Смуров. Они были приготовлены им в разных вариантах – «дистанционный» и «непосредственный». Дистанционный представлял собой какую-то трубочку с концом фитиля, выходящим наружу и поджигаемым от спички. Эту трубочку после зажигания, нудно было воткнуть в мешок со взрывчаткой, и у подрывника была еще минута времени, чтобы успеть удалиться по проходу на безопасное расстояние от места взрыва. «Непосредственным» вариантом было нечто похожее на обыкновенный факел – деревянная основа и горючий материал, на ней закрепленный. Здесь варианта спасения не предусматривалось. Ибо горящий факел нужно было сунуть прямо в мешок с динамитом. Алеша в тусклом свете фонаря какое-то время повертел в руках «дистанционную» трубочку, с преувеличенным вниманием осматривая ее со всех сторон. И вдруг разом сжал и смял в своих руках. Там что-то хрустнуло, а потом и просыпалось наружу – видимо, подрывная смесь. Алеша бросил остатки на пол и вытер руки друг об друга. Затем усевшись на земляной ступеньке и уставившись на фонарь, стал ждать. Часов у него не было – но он был уверен, что по звукам сверху не пропустит свой «час икс». Осталось только дождаться его. В тусклом свете фонаря из неровно и грубо обработанных лопатами стен торчали обрубки и обрывки белесоватых корней. Такие же обрубки и обрывки мыслей и каких-то давнишних впечатлений, кружились и в голове Алеши. Сначала – совсем из раннего детства. Вот маменька велит ему принести оставленное у окна и завернутое в бумагу масло. Он подходит, берет… Но – от того ли что солнце так ярко светило в окошко и совсем растопило масло – оно вдруг проливается на него желто-липкой и какой-то непереносимо тягучей струей. От неожиданности он пугается и плачет… Или ему вдруг болезненно вспомнилось, как он сидел у маменьки на коленках, а его отец пил прямо из большого фаянсового кувшина (этот кувшин почему-то хорошо отпечатался в его сознании) то ли молоко, то ли сливки. И вдруг Федор Павлович, видимо, в ответ на какую-то реплику маменьки, со всего размаха бросает этот кувшин на пол. Этот хруст и липкий всплеск разлившегося молока явственно звучал в его ушах… Потом вдруг неожиданно всплыл не очень давний эпизод его учительства. В выпускном классе своих прогимназистов он спросил, кто бы из них, узнав, что кто-то из товарищей по классу готовит покушение на царя, пошел бы и донес в полицию. Из восемнадцати человек никто не ответил: «да, пошел бы». Он и не скрывал своего удовлетворения по этому поводу… Следом он уже вроде как на поминках по Федору Павловичу, которые после похорон проводились в трактире «Столичный город» (сейчас уже «Три тысячи), и он сидит рядом с Lise. Она в своем креслице в черном траурном платье, у которого оказался белым только воротничок. Причем, ослепительно белым и этим нарочито выделялся. И этот воротничок, Алеша хорошо это помнил, почему-то все время лез в глаза ему и страшно раздражал. Воротничок этот явно был ведь накладной, Lise могла бы его и не надевать, но надела намеренно. Она словно хотела этим что-то сказать или показать и, кажется, специально ему… И тут он замечает, что у многих гостей тоже белые воротники. Или даже нет – на них уже нет ничего черного и траурного, а уже все платья их стали белыми и даже как бы блистающими, как воротнички у Lise. Это уже даже и не платья, а какие-то античные длинные, обернутые несколько раз вокруг тела плащи. Причем, вместо приглашенных на поминки знакомых лиц, все сплошь какие-то незнакомые люди – лица грубые, часто старые, молодых меньше, некоторые улыбаются, но есть и с неприятными лицами, нехорошими улыбками, даже с совсем злыми глазами, но на всех эти блистающие одежды…