– И мудрено-с вас было обнаружить, Алексей Федорович.
Это было так неожиданно, что Алеша, вздрогнув, не сразу решился развернуться в сторону голоса, еще не веря в то, что этот голос звучит действительно, а не является очередной его кошмарной фантасмагорией.
– Но ваш плач и скрежет, так сказать зубовный, беспременно-с посвидетельствовал о вашем действительном наличии.
Алеша решился, наконец, повернуться. Сзади него стоял Смердяков. От неожиданности на какое-то время Алеша потерял дар речи. Все было настолько реально и отчетливо, что у него и мысли не возникло, что это происходит не наяву. А о сне мысль промелькнула, но тоже не нашла себе подтверждения, потому что в душе было неопровержимое ощущение, что это не сон. Ощущение столь же ясное, столь же и необъяснимое, как некая аксиома, не нуждающаяся в доказательствах: это не сон. Оставалось предположить, что это реальность, но какая-то иная реальность, впрочем, до этого мысль Алеши, потрясенная столькими страданиями, дойти не успела, тем более, что думать об этом было некогда. Я же в попытке хоть как-то объяснить состояние Алеши со своей стороны добавлю, что подобное состояние имеет некоторое подобие при переходе от сна к реальности или обратно – в пограничном, так сказать, состоянии. Когда ты четко осознаешь, что это уже не сон, или еще не сон, но в нем уже начинаются или продолжаются явления, характерные только для сна… Более объяснить не могу, поэтому просто продолжаю описание.
Смердяков был одет так, как чаще всего и бывал во время бытности у Федора Павловича, причем, не в рабочие, а, так сказать, в выходные и праздничные моменты: в темном блестящем жилетике, розовой рубашке навыпуск, наутюженных брючках в темную клетку и даже в лакированных ботиночках. Причем, и прическа – со взбитыми височками и зализанным хохолочком – была та же. Но Алеша обратил внимание на это только мельком – другое отвлекло его и поразило. Рядом со Смердяковым ходила и терлась о его ноги огромная кошка. И поражало прежде всего то, что эта кошка была непомерно большая – таких не бывает в природе. Какая-то огромная кошара! Потом она была какого-то непонятного грязно-серого окраса, словно сгустившимся из окружающей пространственной серости. Но самое главное – у этой кошки отвратительное и ужасающее впечатление производила морда. Она было нечто среднее между кошачьей и человеческой. Вроде внешне все, как у кошки – усы, круглая пипетка носа, пушистые щеки, поднятые торчащие ушки, но все это было доведено до той грани, после которой становилось уже не кошачьим, а человеческим. Доведено и осталось на этой грани. И в этом было что-то ужасающее, двусмысленное и отвратительное. Нечто подобное Алеша видел в альбоме у Смеркина. Тот, оказывается, в Москве расписывал придел одного новопостроенного храма святого Даниила Столпника и изобразил там библейского Даниила во рву со львами. Так вот – львы были изображены знаменитым художником в подобной же манере. Вроде как львиные морды, но сквозь звериный облик проступает нечто неотразимо человеческое. И эта «двусмысленность» и «смешанность» служила у его поклонников неотразимым признаком талантливости и даже гениальности. И вот теперь эта кошка. Но эта еще и улыбалась. Именно улыбалась, почти по человечески, слегка приподнимая уголки верхней губы и топорща усы. И в этой улыбке было что-то настолько лукавое, что глядя на нее невозможно было не содрогнуться.
– Вы, сударь, изволите привыкнуть к моей спутнице, ежели мы обязаны-с ей вашим не слишком уж и долгим разысканием, – Смердяков словно ответил на немой вопрос Алеши своим обычным бесцветным резонерским голосом, которым чаще всего и говаривал в его присутствии.
– Так ты жив? – Алеша не мог не удержаться от вопроса, несмотря на всю чувствуемую им наивность подобного вопрошания.
– У Бога все живы-с… Уж вы-то об этом должны были-с иметь разумение, несмотря на всю последующую вашу эвольвуцию.
– Эволюцию?.. – бессмысленно повторил Алеша.
– Пренепременно. Вы, Алексей Федорович, представляете, так сказать, для нонешних обитателей предметом партикулярного-с интереса. Оно, конечно, и в мое время-с много так называемых верующих проделывали подобную эвольвуцию, переходили от веры-с к атеизму, но ваш переход стал предметом особливого, так сказать, интереса. В виде-с его exclusivite’.17
– Французский?.. – вновь как бы удивился Алеша.
Смердяков даже презрительно пожал плечами.
– А почему непременно русский? Я еще в бытность наверху имел-с понятие, что это язык необразованной нации. Варварский, так сказать, язык, приспособленный для мужика и выражения мужицких понятий. Ведь это же непременное условие всякой образованности и благородности понятий демонстрировать свое выражение на французском.
Алеша поморщился как от зубной боли и после паузы спросил:
– Где мы?
– В аду, Алексей Федорович, в самом настоящем аду… Inferno, это с латинского. Ваш братец, Дмитрий Федорович, очень любил это слово-с. Он часто его…
– Любил? – тревожно перебил Смердякова Алеша. Ему действительно в душу проникло что-то новое, тревожное, хотя и не до конца ясное: ад – это ведь место для мертвых…
– М-да-с, любил, и сейчас, может быть, любит-с… А что до ваших сомнений, сударь, то ведь жизнь и смерть – понятия в непременной степени-с относительные. И тот, кто жив, он уже частично мертв, и тот, кто мертв, тем не менее пребывает в некотором смысле-с живущем состоянии. Впрочем, вы в этом в скоро убедитесь персонально…
Алеша опять с тревогой взглянул на Смердякова, тот как бы отвечал на его невысказанные и даже не до конца осмысленные для самого себя вопросы.
– А я?..
ebooksa