Смердяков говорил это на ходу, не поворачивая головы назад. Алеша, главным образом, чтобы отделаться от ужасающей его кошки, как-то суетливо поспешил поддержать тему:
– Иван говорил, что отец тебя… – стараясь не глядеть на кошку, он какое-то время подбирал слово, – …насиловал.
– Эх, и сейчас вы только бы отвлечься от страху-са интересуетесь… Вам бы раньше поинтересоваться, Алексей Федорович. Вам бы раньше поинтересоваться и жалость поиметь к брату своему униженному … Впрочем, мы уже и прибыли-с к интересующей вас персоналии.
Как-то неожиданно – Алеша спервоначалу и не понял как – вся группа оказалась на краю небольшого обрыва. Внизу была яма в виде круглой площадки, по краям которой горел огонь. Огонь этот был довольно странный – непонятно из чего он горел, да и горел он каким-то непрозрачным красноватым пламенем, не давая света вокруг, а лишь освещая внутренность площадки. А внутри этой площадки находился Федор Павлович Карамазов, совершенно голый, ходящий и даже бегающий как бы в какой-то страшной заботе и растерянности. Увидев отца, Алеша содрогнулся. Одновременно от ненависти и жалости. Он вдруг только сейчас, в эту секунду ясно понял, как он его ненавидел. Да, ненавидел все последнее время, во всяком случае, когда уже стал революционером – точно. Но не менее острой была и жалость. Жалость, идущая еще из тогдашнего тринадцатилетнего далека, или даже еще и из детства…
Тут сбоку от Алеши грянул какой-то вой, а следом словно бы и пение. Резко двинув головой в эту сторону, Алеша содрогнулся от ужаса и омерзения. Он увидел и одновременно услышал, что пела эта самая кошка, эта кошара, которая сопровождала его со Смердяковым. При этом она уселась на задние лапы, передние вытянув перед собой, а мордой поводила по сторонам в такт своим руладам. И в этом нестерпимом контрасте вида и содержания, с ужасающей получеловеческой презрительной улыбочкой выводила сточки сиплым баском, подражая, видимо, перехожим каликам:
Сошли ты мне, Господи, скорую смерть,
Пошли ты мне, Господи, грозных ангелов,
Грозным, немилостивых,
Чтоб вынули душеньку сквозь ребер моих
Железными крючьями…
Между тем огонь стал разгораться и захватывать все большое пространство площадки, двигаясь от краев к ее центру. Федор Павлович засуетился еще больше, бегая вокруг линии огня и словно страшась приблизиться к центру площадки. Но огонь разгорался все сильнее и продвигался ото всех сторон неуклонно, и вот уже было видно, чего так опасается Федор Павлович. В центре площадки возвышалось на несколько вершков от земли нечто острое, как бы в форме некоторого копья или кола. Огонь пыхнул еще сильнее, и Федор Павлович запричитал и заплакал, бегая уже вокруг этого самого копья. Наконец и бегать ему уже стало невозможно – огонь был повсюду. Федор Павлович, стоя спиной к колу, какое-то время пытался балансировать, но огонь, странно – как разумный – стал загибаться к нему багровым гребнем, грозя хватануть в самое лицо.
Послал ему Господи грозных ангелов, -
Грозных, немилостивых;
Вынули душеньку сквозь ребра его
Железными крючьями;
Понесли душеньку во ад к сатане,
Положили душеньку на огненный костер…
Это продолжала заливаться кошара, а бедный старик Карамазов, зажатый между стенами огня, едва балансировал, отклоняясь все сильнее назад от направленных на него столбов пламени. Наконец, наступило неотвратимое: от неуклонного напора огня Федор Павлович не удержался и сорвался задом на этот кол – сел на него с ужасающим криком и воплем. И в тот же миг пламя покрыло его ото всех сторон – и какое-то время только ужасающие крики доносились из этой объятой пламенем ямы.
Алеша застыл с выражением ужаса на лице. В душе творилось что-то невообразимое. Примерно такой же вихрь чувств, как и вихри пламени, что поднимались над злосчастной ямой. В этом вихре была целая гамма чувств – и ужаса, и жалости, и ненависти, и злорадства и даже торжества… Но никогда прежде Алеша такого не испытывал: эти чувства четко отделялись друг от друга и определялись по-особому – не так, как наяву бывает: что-то клокочет в груди, но что не поймешь – что-то неопределенное, неразличимая смесь чувств. А здесь не смесь, а четкое разделение. И каждое чувство, сталкиваясь с другим, порой с противоположным, отнюдь не смешивалось с ним, а напротив отделялось от него и переживалось с отдельной остротой и силой.
Между тем из вихря пламени, бушующего внизу, что-то словно бы отделилось и поднялось вверх, каких-то три желтых комочка или, скорее три небольших палочки. Алеша какое-то время не мог понять, что это такое. Но эти три небольших предмета поднялись над пламенем и стали подрагивать над ним в некотором синхронстве. Когда особо высокие гребни пламени поднимались вверх, и эти предметы поднимались вверх, когда пламя опадало, опускались и они тоже. Алеша мельком и вопросительно взглянул на Смердякова.