Братья Карамазовы. Продолжерсия

Aus jeder Brust

O Erd,, o Sonne!

O Gluck, o Lust!¹⁸

– Что Дмитрий?

– Давай, давай, Алешка. Сначала ты меня расспроси – твое право… Что ж, наш Митя… Да у него все хорошо. Он сейчас вроде сиделки над Грушенькой нашей… Нашей общей пассией. Думаю, тебя не покоробит мое определение… Она ж и впрямь нам всем как родная. (Иван проговорил это с едва заметной иронией.) Порезалась она сильно – пыталась вырваться из монастырской кельи через окно. Говорит, не в себе была… Митя сейчас за ней ухаживает. Да и за Лукьяшей заодно… Это девочка, говорят, исцеленная у мощей преподобного Зосимы. Тут целая история, можно даже сказать – новая легенда, целый миф… Впрочем, ты и сам знаешь. Кто еще?..

– Lise?..

– Так, Лиза твоя… Здесь сложнее. Впрочем, тоже можешь не беспокоиться. Они с сестрами Снегиревыми что-то вроде коммуны организовали. Да, в ней все жертвы погибших или исчезнувших, вроде тебя, революционеров. Давшие обет безбрачия и вечного хранения памяти по жертвам кровавого царизма… Ну, в общем, не беспокойся, подробнее пока не хочу – хлопочу еще… Да ты не подумай – в хорошем смысле. Я хоть и царский сатрап и охранитель, как тебе представлялся, но сердце, как думаешь, все же еще имею?..

Иван мельком взглянул на Алешу и потер себе руки.

– Ты давно?..

– Царский сатрап ты имеешь в виду?.. Да почти уже тринадцать лет. С тех пор, как вернулся из Сибири в Питер.

– И Ракитин вместе с тобой?

– Нет, Ракитин из конкурирующей организации – от полиции. Жандармы и полиция, выдам тебе наш секрет, впрочем, секрет полишинеля – далеко не всегда в ладах друг с другом. Ракитин через них действовал. А молодец, я его недооценивал. Думал, он просто наш местный деляга, вырвавшийся из журнальной грязи в журнальные князи. А он – нет, одни деньги – это слишком пресно. По моим данным сам свои услуги предложил, ярких ощущений ему не хватало. Вы ему, хе-хе, похоже дали все, что он жаждал…

Иван замолчал, как бы ожидая дальнейших расспросов Алеши, но тот тоже молчал, глубже завернувшись в рукава своего халата.

– Ну, давай я уже тебе про всех твоих дорасскажу. Знаю, что рвешься спросить, да боишься выдать… Из вашей пятерки, после того как вы разделались с Красоткиным (Алеша на это вздрогнул, но промолчал), кто еще остался… Смуров. Он, не знаю, сильно ли тебя огорчит – помешался. Да – тронулся умом, не для всех ведь революционная романтика, особенно проявленная в действии. Зато отец его нам сильно помог. Кто еще? Муссялович. Он пока в бегах. А ведь стрелял в царя. Чуть вторым Каракозовым не стал. Впрочем, и стал – так как не попал… Да, не попал, не попал – не радуйся. Голову-то народную, чтобы и народ умер, а потом воскрес в революции, вам пока убить не удалось… (У Алеши на это заметно задергалась кожа вокруг глаз, но он молчал.) Катерина Ивановна… – Иван перевел дух, что было очень похоже на то, что он глубоко вздохнул. – Она тоже в бегах. Женушка моя разлюбезная. Вот – видишь шрам у меня на щеке. Это пуля от нее.

Иван повернул к Алеше правую щеку и показал еще хорошо заметный ровный темноватый рубец.

– Ах, Алешка, почему я не поэт?.. Или там романист как Лев Толстой? Или хотя бы Достоевский?.. Эх, тут целый роман, сюжет непридуманный, да еще и с психологической червоточинкой! И какой еще!.. Видишь ли, она же, Катерина Ивановна моя, застрелиться хотела, но не абы как, понимаешь, а на моих глазах. Для этого и нашла меня… Это после того, как у вас с Красоткиным и Ракитиным все сорвалось. План «А» ваш, а ты на план «Б» подорвался. Да, шедевр в своем роде… Ну, ладно – об этом после потолкуем. Так вот. Дело уже под утро. И стала же у зеркала, чтобы и самой видеть, как все происходить будет. И в лицо мне, мол, смотри, как умирают настоящие революционеры. А перед этим, значит, получасовой монолог на тему моего сатрапства, что она всегда знала, кто я, но всегда надеялась на мое «исправление» и сколько она претерпела непонимания от своих революционных братьев. А терпела, потому что любила меня… И потом еще не менее горячо по поводу Грушеньки. И подносит пистолет, ракитинский, кстати, (я потом выяснил) к виску. Но подносит медленно, с протянутой паузой… Тут вся женщина – и испытать меня, подлеца хотела, заклеймить и унизить и в то же время надеялась, что я ее остановлю. Брошусь к ней, выбью или там, хоть на колени встану – что-то в этом роде. А я молчу. Молчу и молчу и тоже паузу тяну… И только вижу отчаяние в ее глазах. Знаешь, пожалел ее. Надо было ей помочь. Все-таки, Алешка, не чужой же человечек. Сказал ей что-то саркастическое. Что-то по поводу зеркала. А ей только и надо этого было. И пуля вместо себя на меня обратилась. Тут же нет ничего удивительного. Помнишь, как на суде. Шла выгораживать Дмитрия, а кончила тем, что потопила его. И в этот раз я знал, что будет что-то такое. Странно, что только в лицо. Женщины обычно в лицо не стреляют, у них это инстинктивное, боятся свое покалечить и подсознательно на других переносят. Но я, вишь, выпал из этого обычая.

– Она же и вправду любила тебя.

Иван на эту реплику Алеши снова вздохнул:

– Эх, Алеша, тут сложнее… Видишь ли для женщины главное не любовь, главное уважение. Во всяком случае для такой женщины. А вот с этим у меня проблемы. Ты говоришь, любила… Да, может и любила. Да не может, а любила. Только у Катерины Ивановны побеждает не любовь, а уважение. Уважение, переходящее в поклонение. Если уважает мужчину, если он сумел превзойти ее в собственном самоуважении, то есть превзойти ее гордость, то все – она его навеки. А вот если нет – то горе ему… Мне, то есть. А любовь здесь дело второстепенное. Да и что ей было уважать меня – это с ее точки зрения! – меня, пса охранкинского. Это вы, революционеры, жертвуете жизнью ради правого дела, уничтожаете царских сатрапов, устраиваете суды чести как над Ракитиным (вот уж глупость так глупость!), кладете взрывчатку под царские поезда, закладываете мешки с динамитом в могилы – о, это, конечно, достойно уважения. Не просто уважения, а и преклонения – все что и нужно для моей Катерины Ивановны. А мы – кто? Даже когда мы рискуем жизнью, пытаясь спасти многих невинных от тех же ваших безумных подрывов – мы всего лишь шакалы и гиены, царские сатрапы и кровопийцы… (На «кровопийцы» Алеша едва заметно вздрогнул и поджал губы.) Мы достойны только презрения, холодного презрения… И убивать нас потому можно как бешенных собак. И заметь, Алеша, еще один нюанс из разряда психологических. Она ж ведь не застрелилась не от трусости – о, нет, точно нет… Если бы я был достоин уважения в ее глазах, она бы спокойно застрелилась, чтобы отомстить мне – как равная равному. Если бы только уважала меня. А тут мало того, что жандарм, да еще и с Грушенькой связался – какое уж тут уважение… Потому и зеркало понадобилось, чтобы хоть как-то подкрепить себя, чтобы застрелиться хотя бы из уважения к самой себе… Да, видишь, все равно тяму не хватило.

III