Иван собирался прийти к Алеше вскоре, чуть не на следующий день, но на следующий день он был вызван Курсуловым и уехал в нашу губернскую столицу. У меня нет исчерпывающих сведений о точной иерархической соподчиненности Курсулова и Ивана, но видимо, первый был старшим по должности, ибо тот был начальником губернского жандармского управления, и так сказать, открыто афишировал свое положение. А Иван, видимо, действовал тайно по особым поручениям прямо из столицы и обладал какими-то особыми полномочиями, но в повседневных делах все-таки зависел от Курсулова.
Последний вызвал Ивана в губернскую столицу, чтобы тот выступил там на суде в качестве свидетеля в так называемом «деле Карташовой». Она, оказывается, еще в сентябре совершила-таки давно задуманное ею покушение на Курсулова – стреляла в него публично, но не убила и даже почти не ранила, пробив только воротник его голубой жандармской шинели и едва задев шею. Была схвачена на месте без сопротивления, тут же увезена Курсуловым, но тому так и не удалось спрятать концы в воду, возможно, тайно расправившись со своей бывшей жертвой и пассией. Дело получило огласку, причем, не только в губернии, но и в столицах. Там неожиданно быстро вышла Ракитинская статья по этому поводу, сразу привлекшая массу внимания не только в государственных структурах, но и во всех других сферах общества. Как Ракитин все пронюхал – можно только догадываться, но одной из этих догадок может быть та, что он был поставлен в известность с подробным изложением обстоятельств этого дела ни кем иным как самим Иваном.
Здесь мне придется вновь сделать небольшое отступление, а читателей попросить запастись терпением, ибо мы вновь слегка отвлекаемся от описания событий, связанных с Алешей. Но это необходимо, позже станет ясным почему. Иван действительно не лукавил, говоря Алеше, что он занимается положением Lise и сестер Снегиревых. Они и в самом деле решили основать нечто вроде женской коммуны и начать жить вместе. Но оставаться в городе без привлечения к допросам и возможному будущему суду – для этого не было никакой возможности. Все это хорошо понимал Иван, он вскоре после всех описанных нами трагических событий встретился с Lise и обговорил свои предложения. Они были приняты на удивление легко и трезво, без каких-либо «женских истерик». Lise и впрямь проявила здесь неженское понимание, не говоря уже о сестрах Снегиревых, особенно это касается Варвары Николаевны. По предложению Ивана все они втроем тайно, сменив паспорта, переехали жить в нашу губернскую столицу, что и было осуществлено достаточно скоро. Однако там их единственной знакомой как раз и оказалась Карташова Ольга, у которой они сначала временно остановились. И не просто остановились, она вскоре тоже была принята в «коммуну», которая к этому времени сняла уже новое свое особенное место жительство. Ивану все это доставляло массу хлопот, ибо он занимался заменой паспортов, что само по себе требовало осторожности и конспирации. И тут как снег на голову грянуло это дело – покушение Карташовой на Курсулова. К этому времени в «коммуне» уже не было Варвары Николаевны: оправившись после всех потрясений, она вновь отбыла в Петербург и несомненно возобновила свою деятельность в качестве члена «Народной воли». Иван только позже понял свою ошибку в недооценке ее революционного статуса, иначе он вряд ли бы позволил ей так легко отбыть обратно в Петербург. Кстати, ее отъезду и способствовали начавшиеся «напряженки» между ею и Lise. Все-таки двум столь незаурядным женщинам трудно было ужиться в одной «коммуне». Однако ее место как-то легко и уже без всякого напряжения заняла Карташова. И сразу же попала под влияние и «обаяние» Lise. Та, хорошо зная ее трагическую «историю», просто возгорелась желанием «отомстить» и вскоре настроила соответствующим образом колеблющуюся, как мы помним, Ольгу. Ниночка Снегирева во всем этих делах, столкновении характеров и кипении страстей играла посредствующую и смягчающую роль, но все-таки не настолько, чтобы всех примирить и успокоить.
После покушения само «дело Карташовой» не потребовало каких-то продолжительных расследований, и как ни пытался затянуть его Курсулов, уже через полтора месяца вышло на суд. Причем, гласный с участием присяжных заседателей. На суде Ольга просто и бесхитростно, но с «огнем в глазах» и «слезами в голосе» (это из Ракитинских комментариев) рассказала о том, что с нее произошло – том чудовищном насилии, которое над ней было совершено Курсуловым на глазах ее матери. Это произвело одновременно потрясающее и «болезненное» впечатление на публику. Разумеется, Курсулов в роли потерпевшего все отрицал, говорил, что это все «клевета», что это обычное «террористическое покушение» на него «революционеров-бомбистов», какие, дескать, ему уже приходилось претерплевать и раньше. Во время слушания свидетелей большое впечатление произвело выступление неожиданно появившегося на суде отца Паисия. Тот прямо пересказал событие почти десятилетней давности, когда мать Карташовой прямо в монастыре искала управу на Курсулова, но «не была услышана в своем крике отчаяния» (его собственные слова). Особенно впечатлило, что он в конце своей речи стал на колени и попросил прощения у Карташовой, а потом еще добавил, что на скамье подсудимых должна находиться не она, а Курсулов. Но жандармский генерал и этот выпад парировал тем, что мать Ольги уже тогда «была сумасшедшей», что и было подтверждено соответствующими справками, доказывающими, что она окончила жизнь в соответствующем учреждении.
Но больше всего поразило публику выступление Ивана. Он был представлен свидетелем со стороны защиты, имеющий сказать нечто и о подсудимой, и о потерпевшем. Иван сначала остановился «моральных качествах» подсудимой, чему, по его словам, он сам был свидетелем. При этом он очень красочно описал сцену в трактире «Три тысячи» с участием Карташовой, когда ее просто торговали купцы между собой, а та «хохотала до упаду», ожидая, кто из них назначит большую цену. Далее шел довольно длинный пассаж о проституции как основном занятии Карташовой, о том, как разложил ее этот промысел, после чего ей уже ничего не стоило устроить покушение по «чьему-то заказу». Далее он остановился на высоких деловых качествах Терентий Карловича Курсулова, а когда судья попросил его сказать что-нибудь по существу дела, неожиданно разразился следующим пассажем (Этот отрывок был потом перепечатан многими не только губернскими, но и столичными газетами.):
«Россия колеблется над бездной, с одной стороны ее атакуют ниспровергатели и бомбисты, а с другой стороны она имеет таких немногих защитников как Терентий Карлович. Причем революционеры всех мастей не имеют за душой никакой совести, никакого даже намека на нее, ибо не брезгуют нанимать на свои убийства и покушения даже совсем опустившихся на дно социальной лестницы женщин. То, что делают эти так называемые революционеры – это настоящее насилие над Россией. Да, прямое и не имеющее никаких оправданий. Они действительно насилуют Россию своим террором и бессмысленными покушениями, получая сатанинское удовольствие от удовлетворения своей гордости и тщеславия. Это действительно сатанинское и садистское удовольствие, причем совершенно безмерное, неизбежно затягивающее в свою воронку, парализующее волю и требующее постоянного и непременного возобновления снова и снова. Я действительно настаиваю на этом, что все декларируемые так называемыми революционерами политические цели – не более как бутафория, прикрывающее жажду сатанинского наслаждения от своего садизма. А такие люди как Карташова – это просто их пешки, это как бы их грязные окровавленные перчатки, которые они надевают, чтобы на заляпаться кровью самим. Перчатки, которые они потом бросят в помойку, даже не потрудившись их каким-то образом отмыть. Но именно такие люди и должны нести ответственность за свое тупоумие, за свое равнодушие, за свою жадность, за свое потворство насилию, исполнителями которого они становятся, и чьими телами революционеры выстилают кровавые дороги и тротуары России…»
В зале в это время раздалось что-то непонятное – приглушенные клаки и шиканья и в то же время несколько возгласов «браво!» Какой-то юноша, по виду студент в потрепанном и не совсем по сезону плаще, вскочил с места и закричал: «Смерть царским сатрапам!», картинно потрясая худым кулаком в направлении Ивана. Несколько дам вокруг этого возмутителя спокойствия истерически завизжали, впрочем, недолго, ибо приставы вскоре прорвались к возмутителю спокойствия и скрутили его. Он еще что-то пытался кричать, но ему не давали, однако когда выводили уже за двери судебной залы, тот полой своего длинно плаща зацепился за массивную латунную входную ручку. И на весь прозвучал этот и впрямь, как некоторые скажут после, «душераздирающий» треск, так четко и полновесно отпечатавшийся в ушах и душах присутствующих. Однако все это Ивана не смутило и он завершил свою речь следующим невероятным образом:
«Терентий Павлович Курсулов, конечно же, не насиловал подсудимую. Но он должен был это сделать. Не по закону, конечно же, а по моральному праву. По праву, которое ему дала Россия как представителю власти и ее охранителю. Да-да, я настаиваю на этом – должен был. Он должен был еще тогда показать всем нашим ниспровергателям, что к ним будет отношение по принципу «око за око», «глаз за глаз» и «насилие на насилие». Только так и никак иначе. Только так можно было еще тогда остановить разрастание революционной опухоли в нашей губернии, а если бы этому примеру последовали все должностные лица, – то и во всей России. Именно так: как в стародавние и баснословные времена – за преступления одного члена семьи расплачиваются все остальные члены. Так и подсудимая должна была расплатиться за преступления своего родного брата. И если бы с нею так поступили тогда, сейчас она не сидела бы на скамье подсудимой и сколько, может быть, было спасено других невинных жертв. Ибо все революционеры знали бы, что за каждое их подлое преступление, за каждое подлое покушение в спину, за каждую невинную жертву от их бомб будут расплачиваться их родственники. Кровь за кровь, смерть за смерть, насилие за насилие. Никаких моральных ограничений. Никаких колебаний и сентиментальных сюсюканий – раковую опухоль нельзя лечить примочками, ее надо вырезать хирургическим ножом. Сейчас это кажется страшным и незаконным, но будущая Россия, если нам удастся ее спасти, когда-нибудь скажет нам свое выстраданное благодарное «спа-си-бо!».
Иван так и протянул по слогам последнее слово, после которого в зале поднялось что-то невообразимое. Одновременно заорали и заревели в голос все там находящиеся. Причем, большинство из присутствующих как по команде вскочили на ноги. Орали все – и те, кто хотел поддержать Ивана и кто готов был растерзать его за его слова. Орали, выпучив глаза, не слушая друг друга и готовясь рвануться вперед. Это была какая-то массовая истерия. Председатель суда сначала потянулся, было, за колокольчиком, но тут же сообразив, что его просто никто не услышит, успев, едва совладав с непроизвольным страхом от вида беснующейся толпы, кивнуть судебным приставам. Те бросились вперед и вместе с забежавшими из коридора полицейскими, сумели сдержать толпу. Она продолжала еще какое-то время бесноваться, пока не была остановлена… самим Иваном. И тоже совершенно невероятным образом. Он вдруг вставил пальцы в рот и оглушительно и самое главное – продолжительно засвистел. Неожиданно и пронзительно – перекрывая шум и вой толпы. И та как по команде (это действительно выглядело как команда!) смолкла. И лишь после этого председатель объявил перерыв перед заключительными выступлениями прокурора и адвоката. Причем, не заявляя никаких угроз, даже не делая никаких замечаний за явно неподобающее поведение. Как будто нечто подобное и ожидалось заранее.
Многие из присутствующих в зале во время этого перерыва недоумевали: «Что же все это было?» Причем, недоумевали даже не столько от странных слов и поведения Ивана, а больше от собственной реакции и поведения. К Ивану же обратился Курсулов, рядом с которым Иван и сел, вернувшись в залу:
– Ты это, брат, слушай… Да, все же, как это … маху всем дал…
Терентий Карлович, видимо, и сам не знал, что хочет сказать. Как и все он был просто обескуражен. Иван же с совершенно невозмутимым видом заметил ему, что теперь многое будет зависеть от речи прокурора.
Они действительно вскоре последовали – выступления адвоката и прокурора, но эти речи ни в какое сравнение ни шли с тем, что говорил Иван, ни по содержанию, ни по эмоционального накалу и напряжению. Даже нет смысла пересказывать их содержание. Еще недавно бесновавшаяся публика позевывала или слушала вполуха. Перед вынесением вердикта присяжных был объявлен еще один перерыв, во время которого в зале объявился Ракитин. Он подсел к Ивану и Курсулову и они все время о чем-то довольно живо проговорили, причем Ракитин несколько раз что-то черкал своей знаменитой уже ручкой в блокнот.
Наконец дело дошло до объявления вердикта присяжных – и тут действительно грянул гром. Только в переносном смысле. На самом деле – на несколько секунд, как в знаменитой сцене из Гоголевского «Ревизора», пала мертвая тишина, во время которой и впрямь продлилась «немая сцена». Присяжные в полном составе, при полное единогласии, объявили Карташову невиновной. А следом снова началась непредсказуемая и неожиданная реакция. В зале сначала грянул смех, причем одновременно в разных местах, смех, на несколько секунд объединивший и противников и защитников Карташовой. Он длился с десяток секунд и только после этого раздались аплодисменты, и опять Бог знает от чего, аплодировали обе стороны. И какое-то время смеялись и аплодировали одновременно.
Наверно только Курсулову было не до смеха. Он явно не ожидал такого результата, и вне себя от ярости покинул судебную залу, не дожидаясь остальных процедур и окончательного завершения судебного процесса. Карташова Ольга же была отпущена прямо в зале суда, снова рядом с ней оказался неутомимый Ракитин, а Иван уже к вечеру этого дня вернулся обратно в Скотопригоньевск.
III
вторая встреча
Иван появился в камере у Алеши опять совершенно неожиданно, хотя примерно и в то же время, что и в прошлый раз. На этот раз у него в руках была не свеча на подсвечнике, а небольшая керосиновая лампа. Алеша лежал на койке и быстро приподнявшись до пояса, скинул ноги вниз.
– Уф, Алешка, хорошо у тебя, тепло. А на дворе, знаешь, мороз какой!.. Ой-ой!..
Иван снова прошел к окну и, поставив лампу на стол, сел на стул – тот самый табурет с невысокой грубо выделанной спинкой.