– Провалы?
– Нет, Алеша, наоборот – там мель полная… Полное отсутствие глубины. Лужа… И мне становится все страшнее и страшнее. Ведь это не глупость, не тупость, ни духовная лень, тут дело пострашнее. Тут даже не бесовство. Тут дьяволизм и дьяволизм какой-то новой формации. Бог «по барабану»!?.. Разве такое можно было представить раньше? Разве можно было, Алеша?.. С Богом можно было спорить, не соглашаться, уступать, подчиняться, отрекаться, проклинать, отрицать наконец… Все, что угодно, но только не «по барабану». Здесь дьявол выступает в какой-то новой и, мне кажется, последней уже формации, это последняя его и самая высшая эманация в людях. Тут гордыня возросла до такой запредельной степени, что на Бога просто не обращает внимание. Есть Он, нет Его – «по барабану». Тут люди инфицируются каким-то уже необратимо смертельным вирусом – вирусом беспредельной гордыни, когда Бог умаляется до жужжания мухи, какой-то придорожной пыли… Причем, сами не замечают своего смертельного заражения. Гордыня убила даже чувство самосохранения, она настолько велика, что перестает осознаваться, ибо является внутренней сутью этих «барабанщиков». Это просто поразительная самоуверенность, что их жизнь зависит только от них самих, да только от них самих… Какой Бог? Причем тут Бог?..
– Иван, тут логическое несообразие. Само понятие Бога предусматривает зависимость человека от него. Поэтому, если твои «барабанщики» допускают хотя бы в теории то, что Бог есть, это автоматически должно вести к зависимости от Него. Если не так, то это не Бог.
– Именно Алешка, именно. Но у барабанщиков происходит какой-то невероятный и невообразимый разрыв сознания, логическая аберрация, провал логики… Это что-то иррациональное и опять же дьявольское – ибо без дьявольского вмешательства произойти бы не смогло. Такое ощущение, что их умами дьявол руководит непосредственно, он словно поселяется в их головах… Что может быть хуже?
– Смердяков-то наверно был хуже.
– Нет-нет-нет, не скажи… Даже, когда он отрицал и кощунствовал. Понимаешь, его, как и меня, Бог мучил. Мучил Своим существованием – есть Он или нет. И он от этих мучений кощунствовал. Помню, знаешь, какой мне он аргумент привел… Мол, в писании говорится, что небеса – это подножие ног Его… Бога, то есть. Какое подножие? Я, вот, говорит, стою, голову вверх поднял – это верх для меня. А под ногами низ. Но на противоположной стороне земли стоят антиподы… Да, так и сказал – «антиподы» – где только словечко это раскопал… Так вот стоит такой же антипод и тоже голову вверх задрал. И тоже уверен, что у него верх над головой, а под ногами низ. Но то, что для меня верх, для него низ, а что для меня низ, для него верх… И тогда какое подножие Бога? Где тут подножие – с какой стороны?..
– И что ты ему ответил?
– Не помню уже… Я тогда больше радовался такой беспримерной лакейской любознательности. Но дело не в этом, а в том, что и Смердяков думал, рассуждал, кощунствовал, отрицал, опровергал, но не забывал о Боге никогда. Я его в последний раз, когда он мне деньги отцовы отдавал, так и спросил: «Что уверовал?». Он сказал, что нет, но я видел в его глазах такую тоску и муку, что без Бога она невозможна. Он ведь, собственно, и уходил на тот свет, потому что на этом не мог перенести существование Бога. Это было для него слишком мучительно. Я видел муку эту в его глазах. Вот тебе и отличие от современных «барабанщиков», которым и в голову не придет искать какие-то опровержения существования Божьего, напрягаться для этого и напрягать ум свой. Не поймут даже – настолько им все это «по барабану».
– А прав ты, Иван, когда сказал, что когда мы собираемся вместе, то и Смердяков словно с нами незримо вместе…
– Я это говорил? – вскинулся Иван, и как бы даже что-то испуганное промелькнуло в его торопливом вопросе и движении лица.
– Говорил, кажется. Или я сам об этом думал. Я его тоже иногда во сне вижу. Мы с ним даже беседы подчас ведем. Вот странно – а Дмитрий говорит, что с ним Смердяков молчит. Дмитрий говорит, а он все молчит – и это странно и страшно. Я представляю это, когда не получаешь ответа. Это как в поэме твоей о великом инквизиторе – он говорит, а Христос все время молчит. Это же невыносимо может быть просто – такое молчание.
IV
кое-что о поцелуе
Братья действительно какое-то время помолчали. На темную, схваченную пятнами въевшегося лишая, крышку стола, за которым сидел Иван, выполз таракан. Он был большим и почти черным в желтом свете лампы, под которым он и остановился, шевеля усами, видимо, наслаждаясь теплом, исходившим от этого неожиданного источника света. Иван какое-то время смотрел на него без всякого выражения в лице, а потом вдруг резко хлопнул ладонью. Полураздавленный таракан как-то мучительно приподнялся на передних лапках и замер, пока вторым движением Иван не смахнул его на пол. На Алешу эти действия тоже произвели мучительное впечатление. У него сначала скривились в горестную гримасу губы, затем эта гримаса, переходя в некую судорогу, захватила и все лицо, заставив в конце концов Алешу закрыть глаза. Он стал усиленно тереть переносицу скрюченными большими пальцами обеих рук. Иван растолковал его реакцию по-своему:
– Ты и впрямь так помнишь мою поэму?
– Помню! – вдруг резко вскинулся Алеша, вдруг внезапно оживляясь и тряся головой, словно стараясь стряхнуть какое-то внутреннее наваждение. – Только ты не прав, Иван. В одном ты не прав. Знаешь в чем?
– Ты слишком строго, видимо, судишь мои юношеские полуромантические полеты фантазии…
– Нет, нет – не то… Не о том. Ты не прав в концовке, в самой концовке.
– Что – Христос не должен был все время молчать?..
– Нет! Он должен был все время молчать, только не как Смердяков, а как Бог. Он не должен был другое. Христос не должен был целовать твоего инквизитора. Понимаешь – не должен был.