– Кого не взяли? – досадуя на неуместный смех, заторопил Иван.
– А кота, знать, этого… Эх, дурни. Ведь это же она сама и была – смертушка императорская. Смертушка царская сидела там в образе кота, а они и не усекли того-т. Если бы взяли – то глядишь, отлеглось бы на время, али вообсще навсегда. А то ведь – колдовство там было. Верно говорю – без колдовства в энтом деле никак не обошлось. Но если бы просто колдовство – тут еще надвое могло выйти. А так – и с именем Божиим. С лампадкой, иконами, как положено, знамо. Колдовство – да еще с именем Божиим… Вишь, с именем Божиим на царя принялись. Это ж и отрочу понятно. Ведь помазанник – сказано, помазанник Божиев. На него только с именем Божиим. Одно колдовство издесь не поможет. А коли с именем – то все… Тут выйдет толк несумнительно. Так что – конченое это дело, Лександры царя-батюшки нашего. Шабаш…
– А ты как будто и рад… Радуешься этому?
– А что ж нам не радоваться-то? – простодушно подтвердил Кушаков. – Солдатик он известно чего ждет… Будет новая коронация-манифестация – и нам, вестимо, может, сроки службы-то поубавят. Домой раньше попадем.
Иван почувствовал, как волна гнева начинает подниматься у него внутри. Вместе с едва переносимым чувством разочарования. Этот крестьянский солдат, эта столь прочная прежде «опора трона», с такой наивной радостью ждет будущего убийства императора как гипотетической возможности сократить себе срок службы! И какая каша в голове – тут тебе и лампадка, и колдовство, и коты, и имя Божие! И с такой беспримерной по глупости доверчивостью говорит ему все эти слова! Как будто уверен, что нашел полностью доверенное лицо с таким же набором утробно-примитивных, да еще и столь преступных пожеланий. И опять что-то знакомое пахнуло глухой чернотой в его душе, не прорываясь в сознание, впрочем, сейчас Иван и не хотел никаких дальнейших осознаний. Надо было покончить с этим улыбчивым «доверителем».
– Да ты знаешь, что я тебя могу казнить за твои слова… Гаденыш!.. Да я тебя перед строем расстрелять велю сегодня же!..
Иван проговорил это глухим голосом на самом гребне волны поднявшейся ярости и в то же время в глубине души чувствуя, как она предательски переходит в столь же глухое отчаяние. А внешним выражением этого предательства, он почувствовал, как на его глазах выступают опять же предательские слезы. И ведь не сотрешь же те слезы на глазах этого «гаденыша» (куда подевалось его прежнее очарование!), можно только замаргивать их, чтобы, улучив минутку, отвернуться в сторону и быстренько смахнуть рукой. Все эти мысли едва связными обрывками проносились в голове Ивана и обрывались куда-то в невидимую, но такую бездонную и глухую пустоту его души.
Кушаков сначала замер, слегка отпрянув назад и зажав в обеих руках свою тряпку, затем перемены начали происходить и с его лицом. Не сходившая прежде улыбка сначала дрогнула где-то в середине растянутых губ, затем уже не только губы, но и все лицо задрожало мелкой дрожью и стало зримо сдуваться – как бы уменьшаться. Даже широкий курносый нос и тот уменьшился и словно бы приопустился, ровно как и вся фигура солдатика, в которой, как и в лице не осталось и следа бывшей приветливой улыбчивости. В несколько секунд солдат Кушаков стал воплощение страха и подавленности.
– Я… Я-с… Виноват… Ва-а-ше вы.. вы… благо… благо… род-и-е…
Еще секунда и, почти без сомнения, он бы расплакался, ожидая для этого еще, наверно, какого-то последнего слова от Ивана. Тот гадливо повел плечами и отвернулся. Потом, уже не глядя на Кушакова, повернул вновь к нему голову:
– Когда сменяешься?
– Я, я… Сейчас, зна..мо, – пролепетал тот нетвердым голосом, в котором, однако, почувствовалась уже небольшая надежда.
– Иди.
– Я, я… – залепетал тот еще что-то.
– Пошел, – прервал его Иван, – иди – готовься к построению!
Тот вышел с той же тряпкой, забыв захватить с собою ведро. Иван, подойдя к двери, двинул его ногой под умывальник и вернулся к столу. Только уже к главному столу под императорским портретом. Какое-то время он просто сидел, обхватив подбородок руками, уже даже не пытаясь смахнуть выступившие на глазах слезы и с отвращением не желая анализировать чувства, их вызвавшие. Но главным из них и без всякого анализа, безусловно, было глухое отчаяние, и в то же время к нему примешивалась непонятная почти детская обида. Иван перекосился телом и еще какое-то время сидел, развернувшись к портрету и всматриваясь в него, пока не услышал снаружи, со двора, звук солдатского рожка. Это был сигнал к построению. Иван Федорович развернулся обратно к столу, вытащил из него несколько листов бумаги и обмакнув перо в чернильницу, быстро написал: «В случае моей смерти…» Потом недовольно поморщился, скомкал лист, а на втором сделал новую надпись: «В случае моей гибели…» И тоже остался недовольным, отправив и второй лист в пустую после уборки Кушакова корзину под столом. На третьем листе только выписав: «В случае…», он вдруг усмехнулся. Ему неожиданно четко припомнилось:
III
в караулке
Пора немного проясниться. Правда, прошу прощения у читателей, ибо не все мне доподлинно известно, особенно в отношениях Ивана Федоровича со своим начальством, но, кажется, внешнюю канву я уловил правильно. По указанию Ивана внизу готовилась инсценировка расстрела Алексея Федоровича Карамазова. А сами события разворачивались следующим образом. Удивительным образом после своей, казалось бы, смертельной травмы Муссялович жил еще три дня. Причем, производил даже впечатление вполне адекватного человека, то бишь революционера, попавшегося с поличным и на месте преступления, но ушедшего, по специфическому полицейскому и тюремному жаргону, «в запор», то есть отказывающемуся отвечать на вопросы, давать правдивые показания и сдавать своих товарищей. Иван сразу же решил подвергнуть его «процедуре расстрела». В самом деле, медлить было нельзя. Муссяловичу в виду прямой угрозы его жизни (тюремный врач неопределенно жал плечами, удивляясь, что тот еще жив и предсказывая «смерть в любую минуту»), нужно было как можно быстрее развязать язык. Церемониться было нечего. Иван до этого провел пару допросов Муссяловича, но тот держал себя не просто высокомерно и презрительно, но уже просто нагло, так что Иван несколько раз ловил себя на желании тут же и на этот раз окончательно развалить ему череп хорошо поставленным ударом. Но только Иван Федорович этот расстрел назначил и организовал, продумав весь его антураж, как Муссялович умер. Умер вечером, в тюремной больничной палате, во время разговора с врачом – тот давал ему какую-то успокоительную микстуру. Муссялович отпустил какую-то шутку, типа не отравить ли его хотят, открыл рот, да тут же и рухнул на пол, не успев глотнуть содержимое с ложки и даже закрыть рот. К удовлетворению врача, дождавшегося исполнения своего прогноза, и великой досаде Ивана.
Однако он не стал менять планы расстрела, переменив только расстрельную персону. Этой персоной, этой жертвой расстрельной постановки стал теперь Алеша. Это кажется невероятным и труднообъяснимым, поэтому мы и не будем пытаться разобраться в мотивах Ивана, может быть, со временем он сам это объяснит. Хотя, впрочем, а почему, собственно нет? Алексей Федорович Карамазов как руководитель подпольной пятерки «Народной воли» мог поведать о революционных делах, связях и своих преступных товарищах гораздо больше, чем революционный неофит Муссялович, и развязать ему язык подобным способом могло бы быть большим искушением для Ивана. Что касается личных мотивов – пока оставим их в стороне.