Он взглянул туда, где стояла расстрельная команда. и увидел, что из тюрьмы к ней уже подходит «расстрельная процессия». Впереди шел огромный Прокопьич, за ним на его фоне показавшийся таким маленьким Алеша, и сзади него еще два солдата. Иван словно бы даже нехотя опустил руку с револьвером. «Поздно, – снова словно промелькнулось в его голове, – уже поздно». «А я буду ждать его!.. А я буду ждать его!..» – это что-то новое, как бы некий новый голос или даже подголосок зазвучал в его голове. И этот голосок словно обдал его какой-то непонятной, но несомненной и острой надеждой. Иван вышел из-за дерева и сделала пару шагов вперед, так чтобы еще оставаясь под березой все-таки оказаться в четком поле зрения всех участников предстоящего действа.
Алеша был одет в серый «погребальный» балахон с широким капюшоном, надетым ему на лицо так, что он едва мог что-либо видеть, кроме пары метров утоптанного перед собой снега. Это был действительно погребальный балахон, который надевали на приговоренных к смерти преступников перед исполнением приговора, и в котором обычно их и хоронили. Руки у Алеши были связаны спереди, а ноги схвачены временными кандальными обручами, которые при необходимости быстро снимались. Такой «реквизит» был заранее обговорен с Матуевым, как и весь постепенный и достаточно трудоемкий процесс облачения. Все эти приготовления несли на себе все более тяжкую психологическую нагрузку, призванную в конце концов раздавить испытуемого чувством неотвратимо приближающегося «конца». То, что Иван вышел из-за дерева, как и его одетая в гражданскую одежду фигура, тоже имело смысл. Ведь приговоренный должен был до последней минуты надеяться на помилование и гражданская фигура должна была внушить ему эту надежду. Были случаи, когда это срабатывало, когда «умирала» последняя надежда и не выдержавшая всего этого жуткого «антуража» уже привязанная к столбу жертва прорывалась последними отчаянными рыданиями, тут ее «освобождали», читали «помилованный приказ», а потом, после дачи всех необходимых показаний, запугивали еще угрозой о «неразглашении». Несчастный до конца жизни должен был молчать о произведенной над ним экзекуции. Правда, бывали случаи, когда люди сходили с ума. Но тут уж что делать: лес рубят – щепки летят…
Тем временем Алешу подвели к расстрельному столбу. Прокопьич, исполняющий роль палача, стал суетиться перед ним, на время заслонив Ивану обзор. Когда он отклонился в сторону, Иван увидел, что на голове у Алеши уже нет капюшона, точнее, – это на самом деле был не капюшон, а отдельный, сделанный из грубой дерюги колпак. Прокопьич ничтоже сумняшеся, сняв его с головы Алеши, засунул ему его за сзади за шею, а сам, наклоняясь вниз, возился с кандалами. Их перед расстрелом полагалось снять. Ивану лицо Алеши было видно больше в профиль и он с каким-то жутким вниманием и страшным беспокойством пожирал его глазами.
Алеша чуть завозился головой по сторонам; засунутый сзади комок колпака, видимо доставлял ему неудобства, не давая как следует поднять голову.
– Побалуй у мя… – грозно прохрипел Прокопьич, поднимаясь вверх и даже не взглянув на Алешу, сунул ему в лицо свою огромную лапу, между пальцами которой росло нечто, похожее на рыжеватую шерсть. Голова Алеши дернулась назад и на какое-то время застыла. А Прокопьич как ни в чем ни бывало зашел за столб и стал привязывать и нему заломленные назад руки Алеши. «Только без рукоприкладства… Без рукоприкладства… Без этого…» – зашептал Иван, повторяя фразы, которыми он инструктировал Прокопьича перед всей этой процедурой. Но у того работа кулаками настолько вошла в «плоть и кровь», что стала почти автоматической. Он обладал еще и вспыльчивым нравом, и во время вспышек гнева становился уже свирепым. Говаривали, что шерсть у него на руках порыжела от крови забиваемых им солдат, а сейчас и заключенных.
Прокопьич сильно потянул руки Алеши, затягивая их узлом и тот, перекосясь фигурой, повернул голову вбок и впервые увидел Ивана. Братья словно слились взглядами. Взгляд Ивана горел словно пожирающей его мукой. Глаза Алеши были мутны, в них, кажется, не было ничего, кроме ужаса отчаяния. Но вот губы его шевельнулись и Иван не столько услышал – он не мог услышать! – сколько прочитал по губам: «Брат»…
– Побалуй мя… – снова захрипел Прокопьич, заходясь сухим кашлем. – Ша тя припечатают… И он снова двинул своей лапищей по лицу Алеши, отчего она развернулась на другую сторону.
– Ваш… бродь… колпак-то надеть?
То, что на голове у Алеши в момент расстрела не должно быть колпака, было заранее договорено, но Прокопьич то ли успел забыть за своей санчастью, то ли хотел выказать дополнительное служебное рвение. Матуев сделал нетерпеливый жест, который можно было трактовать: быстрее заканчивай и отваливай. Но тот еще несколько раз подергал веревкой сзади, словно проверяя ее на прочность.
Алеша снова медленно повернул голову в сторону Ивана. Их глаза снова встретились, но глаза Ивана на этот раз стали медленно опускаться ниже. Он увидел, как из разбитого носа Алеши маленькой черной змейкой побежала струйка крови. Она сначала словно зацепилась за успевшие слегка отрасти русые жидковатые усы, затем перевалила через верхнюю губу, на нижней она разделилась на два потока и наискось пересекла ее, чтобы повиснуть маленькими черными бисеринками на бороде. Иван снова поднял глаза к глазам Алеши, но каким-то непонятным «боковым» зрением видел и собственную правую руку, запачканную в крови Кушакова. Он несколько раз хотел затереть снегом эту «грязь» – она мешала ему во время всех манипуляций с попытками самоубийства, но в то же время в глубине души было несомненное, хотя и не до конца осознаваемое убеждение, что«все это делать» он и должен «кровавыми руками».
– Готово, ваш… бро-одь!.. – долетело до сознания Ивана и следом звук быстро уминаемого хрустящего снега. Это Прокопьич, оставив колпак за шеей у Алеши, отбегал в сторонку. Ему первому по инструкции нужно было после расстрела обследовать тело казненного на предмет несомненной смерти.
– Взво-о-д, р-р-ужья на пр-р-рицел!.. – опять словно издалека донеслась команда Матуева.
Иван увидел, как губы Алеши снова зашевелились, и вновь он не по звукам, а каким-то непонятным чувством понял слова Алеши. Это были слова: «Брат, спаси меня…»
– Цель-ся-я!..
Иван тоже открыл рот и выдохнул: «Брат, я же уже уехал в Питер…», хотел еще что-то добавить, но как-то замешкался, но странным образом успел подосадовать на это глупое «жужжание» двух рядом оказавшихся букв «ж». И еще увидел, как Алеша медленно поворачивает голову в сторону нацелившихся в него ружейных стволов.
– Пли-и-и!..
Ивану показалось, что залпа почему-то непонятно долго нет, он успел даже повернуть голову и посмотреть на линию стрелков, застывших в старательно напряженных позах за выставленными вперед ружьями. Но в тот момент, когда он повернул голову, залп и грянул. Иван сначала увидел это по вспыхнувшим огненным струям из дул, затем по нелепому дерганью получивших отдачу солдатских тел. Но крайнее тело, так и осталось замершим и скрюченным под прицелом. Это был Кушаков. Бедный солдат! Он и сейчас не смог преодолеть свой страх перед громом пальбы и нажал на курок только после того, как общий грохот залпа пронзил все пространство тюремного двора, заставив вздрогнуть даже березу, с которой тут же потянулись вниз струйки инея. Иван успел повернуть голову к Алеше. Тот по прежнему стоял лицом к линии стрелков и сразу после залпа оказался отделенным от них клубами грязно-серого порохового дыма. Этот дым на фоне заснеженного пространства и тюремной стены как-то сразу стал вытягиваться вверх, словно торопясь покинуть все здесь происходящее. Все это длилось доли секунды, но, двинув глазами обратно, Иван успел увидеть и выстрел Кушакова. Тот от отдачи едва не выронил ружье, даже сделал шаг назад, наивно и совсем по-детски выставив свой зад, чтобы облегчить возможное падение.
Но в следующую долю секунды Иван вновь увидел Алешу. Первое, что бросилось ему в глаза – это смятый, как прошитый внезапным ударом расстрельный колпак за затылком Алеши. Следом его голова, как бы поколебавшись, стала клониться и наконец оборвалась вниз и уже теперь не из носа, а вся она начиная с макушки обагрилась, как бы облитая снаружи, кровью, которая в морозном воздухе стала многими нитями тянуться вниз. Увы, Кушаков, понял Иван, не промахнулся…
На какое-то время в морозном воздухе легла тишина. Пороховой дым только рассеивался, и расстрельной команде во главе с Матуевым не сразу стали видны трагические результаты этой расстрельной инсценировки. Иван, слегка пошатываясь, вновь зашел за березу. «Ну вот и приехали, приехали… Приехали теперь», – как будто бессмысленно повторил он, внимательно вглядываясь в свою правую ладонь. На ней действительно остался коричневый полусмазанный развод от крови Кушакова. Иван зачерпнул снега и тщательно затер им этот след, затем обтер руку о шубу и вытащил револьвер. «Давай догоняй что ли… Уехал, знать, еще недалеко…» Но вдруг какая-то злая улыбка искривила его лицо. «Нет – давай все по программе…» Он вновь открыл крышку барабана и вытащил оттуда пять патронов, оставив один. Потом взглянул из-под нависшей над ним ветки на мутное небо. «Ну Ты, Иже херувимы… Как – выполнишь все по-старому? Поверю, пожалуй… Эх, поехал Ванька в Питер…» И засмеялся какой-то тонкой и жалостливой, и в то же время отчаянной фистулой. И следом быстро поднес револьвер к виску и нажал на курок.
Раздался щелчок, и он показался Ивану неожиданно глухим. Эта глухость словно была каким-то первым и еще совершенно неопределенным знаком, что что-то пошло «не так». Иван словно бы с недоумением взглянул на отстраненный от уха револьвер и вдруг почувствовал, что он что-то забыл. Это было мучительное и совсем неуместное сейчас чувство. Чувство вслед за «глухостью щелчка» так жестоко и немилосердно разрушившее эту отчаянную цельность его сознания, уже готового к самоубийству. Тем не менее, со страдальческим выражением лицо он вставил еще четыре патрона и крутанул барабан. За его спиной слышалась какая-то возня, даже крики, среди которых раздавался пронзительный голос Матуева и хриплый кашель Прокопьича, но Иван словно не слышал их – они доносились словно уже из «прошлой жизни», из которой он уже «уехал». Ивану опять чего-то страшно не хватало, это чувство «нехватки» было просто нестерпимым, но парадоксальным образом словно подстегивало его. Он понял, что точно уже не вспомнит то, что ему нужно было немедленно вспомнить, и это придало ему отчаянную решимость. «А я не буду ждать его!.. А не буду!.. Не буду!..» Последнее Иван повторил зажмурившись и страшно перекосившись лицом, но все таки подрагивающей рукой поднес револьвер к уху и нажал на курок.
ebooksa