Братья Карамазовы. Продолжерсия

Публика была более чем довольна. Аллегория более чем прозрачна. Последние назначения в сенате, синоде (к примеру, того же Победоносцева) и правительстве вызывали у либералов безусловное отторжение. Но это была только, так сказать, завязка «костюмированной ажитации». Следом был вынесен большой портрет нашего государя-императора кисти того же Смеркина. Это было парадное изображение императора – в полный рост, удивительно похожее на оригинал, но опять же с какой-то присущей талантливейшей кисти Смеркина неопределенной двусмысленностью. Государь на портрете выглядел одновременно и строгим и растерянным, а в его взгляде было даже что-то заискивающее. Портрет был приставлен к коню и сразу же за него зашел некто (кто – этого разобрать не успели) и там притаился – видимо, для каких-то последующих действий. Впрочем, об этом думать было некогда, ибо на сцене (будем так называть это свободное пространство для представлений) появился сам Ким Викторович Сайталов. Но его было не сразу узнать. Пышные бакенбарды были прилизаны и даже как бы замазаны чем-то вместе с волосами на голове, что создавало впечатление полулысости. Но главное – прикрепленная довольно искусно борода и густые усы, закрывавшие верхнюю губу. В довершение ко всему – мешковатый серый сюртук, напоминающий полупальто, застегнутый на все пуговицы… В общем, не пришлось долго терзаться, кого он изображает – нашего известного писателя Федора Михайловича Достоевского. Я уже давно замечал у наших (да и не только наших!) либералов какую-то особую пристрастность (я бы даже сказал – ненависть) к этому писателю и теряюсь в объяснении ее причин. Конечно, Федор Михайлович никогда особо не жаловал эту нашу «прослойку интеллигентов», но либералов часто не жаловали и другие наши писатели, особенно из демократического лагеря. Однако мало кто из них удосуживался такой ненависти, нелюбви до такой степени, что словно в этой ненависти было что-то личное. Как будто Федор Михайлович не просто «задевал их за живое», но еще и покушался это «живое» отобрать. Но вернемся к нашей ажитации.

Сайталов, то бишь уже «Достоевский»… Нет, а он все-таки был замечательным артистом – что тут скажешь?!.. Вот он идет характерной прошаркивающей походкой Достоевского, слегка сгорбившись, даже как бы съежившись, но подойдя к границе свободного пространства, остановился и, подняв голову, начал:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, -

И шестикрылый серафим

На перепутьи мне явился…

Он так и прочитал это стихотворение Пушкина (всем известно, что это было наиболее любимое писателем стихотворение великого поэта, которой Достоевский часто читал на литературных вечерах), как говорится – «в манере», почти полушепотом, но с напряжением и внутренним жаром. И удивительное дело, всем стало ясно, что дальше должно последовать. А именно – какие-то пророчества, и они не заставили себя долго ждать.

Сайталов-«Достоевский» неожиданно обратился прямо к императору, имеется в виду – к его изображению на портрете:

– Ваше величество, как же так получилось?.. У нас откуда ни возьмись появились разные людишки. В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются эти разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенной целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается… Ваше величество, у нас сейчас дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, – все это вдруг у нас взяло полный верх?..

«Достоевский» остановился и замер, подняв руку с оттопыренным пальцем вверх, а в зале зааплодировали и засмеялись. И впрямь – все было как-то очень в точку. Все сразу узнали кусочек из романа «Бесы», который Сайталов так удачно обыграл. Ведь именно этот отрывок как нельзя лучше характеризовал отношение Достоевского к либеральному обществу и так раздражал либералов своей утрированной жесткостью и гиперболизмом. Но надо было по смыслу «ажитации» ожидать какой-то ответ от государя-императора, и он последовал в весьма непредсказуемом образе… Неожиданно из-за задника сцены вышел… «Лорис-Меликов». Да-да, не так давно назначенный после закрытия Верховной распорядительной комиссии наш министр внутренних дел, образ которого носил директор нашей прогимназии Колбасников Иван Федорович. (Памятливые читатели должны его были запомнить по диалогам еще гимназистов Красоткина и Смурова. Тогда Иван Федорович был еще учителем, а сейчас дорос до директора.) Он действительно был сам по себе похож на нашего графа-правителя, так что и особо гримировать не приходилось – только гимназический мундир украсить эполетами, вензелечками и лентами. Надо сказать, что отношение нашей либеральной публики к «Лорису», как все фамильярно называли этого правителя, было двойственным. С одной стороны, его поддерживали за несомненный «либерализм» речей и мягкость политики, а с другой – он словно и раздражал всех свой недостаточной либеральностью. Но я чуть отвлекся…

Колбасников-«Лорис» остановился напротив Сайталова–«Достоевского» и промолвил:

– Уважаемый Федор Михайлович, мы очень ценим ваши усилия по защите основ нашего отечества, но позволим себе заметить, что вы не совсем правы. (Колбасников, конечно, уступал в артистизме Сайталову, держался напряженно и неуверенно, но простим ему – не всем же быть великими артистами!) Вы обращаете внимание на мелочи, в то время как нужно видеть главное. А главное – это победа в великом противостоянии с Турцией, в которой наше отечество одержало такую доблестную победу…

Здесь Нота Бене. Недавно закончившаяся война была еще у всех на памяти и на слуху, и до сих вызывала яростные дебаты в стане наших либералов. И опять какая-то непонятная двойственность. С одной стороны, вроде как – нужно ли было, что так били-били Турцию, но с другой – почему не добили? А с третьей – а не ведет ли эта победа к росту «азиатского деспотизма» в самой стране?..

Сайталов-«Достоевский» сразу же разволновался и заметался по сцене:

– Вот-вот-вот, Ваше сиятельство!.. Вот. Давайте о войне. Мы закончили войну – что же здесь хорошего?

– Как!? Мы не понимаем вас, Федор Михайлович… (Колбасников зачем-то говорил от себя во множественном числе – и зря. Наверно, это намекало на выражение мыслей и мнения самого государя, но выглядело как неуместное присвоение себе его титула и прерогатив.) Ведь война – это всегда плохо. Это плохо для страны, это бич для человечества…

– Дикая мысль!.. – вдруг резко и совсем неучтиво перебил «Лориса» «Достоевский». – Дикая мысль – что война есть бич для человечества. Напротив, самая полезная вещь. Война приносит лишь одну пользу, во всех отношениях, а потому совершенно необходима.

– Помилуйте, народ идет на народ, люди идут убивать друг друга, что тут необходимого?

– Все и в высшей степени. Но, во-первых, ложь, что люди идут убивать друг друга: никогда этого не бывает на первом плане, а, напротив, идут жертвовать собственною жизнью – вот что должно стоять на первом плане. Это же совсем другое. Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнию, отстаивая своих братьев и свое отечество или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность.

– Да разве человечество любит войну?