Братья Карамазовы. Продолжерсия

– Вот и удуши себя сам…(И после паузы.) Да где тебе, лощеному? Поигрываться только – сердобольным поприкинуться. Иди с моей койки – ишь расселся. Уже и воздуху не продохнуть. Скоро и воздуха себе присвоите – за плату только дышать можно будет… Только дудки тебе…

Алеша решительно встал и также решительно стал уходить, догнанный уже у выхода Митей. Но у двери вдруг остановился и вновь обернулся к покалеченному мужичку, следившему за ним одним глазом с нескрываемой ненавистью.

– А про Зосиму ты мне так и не сказал.

Мужичок, отворачиваясь, резко двинул головой к стене, и уже выходя из палаты оба – и Алеша и Митя – услышали глухой напряженный шепоток:

– Кровососы!..

Какое-то время оба просто стояли за дверью, словно не зная, куда идти дальше. Алеша явно переживал внутренне – его напряжение выдавали частые подергивания кожи вокруг глаз, Митя же выглядел словно бы и как довольным.

– Вот и я, Алешка, веду с ним баталии такие – ух, ерепенимся оба!.. Ему не лицо и не ногу – ему душу оттоптали, понимаешь? Вот какая конгруэнция. А между тем все про него узнал – все сам и рассказал. Его год назад за бунт сослали, так за это время семья и по миру пошла. Да – со ребятишками всеми. Жена была и трое деток. Теперь уже нет никого… Так-то, Алеша… «Господа лощеные»…

В этот момент из соседней комнаты донесся радостный детский визг и следом смех. Алеша, как очнувшись, вопросительно взглянул на Митю.

– Давай сюда к нам, Алеша? Тут тоже жертва фантасмагорий реализма – но другого рода. И тут же чудо невиданное. И кроме того – тут, может, и ответ себе найдешь. Демьян-то (так звали покалеченного мужичка) ведь так и не сказал тебе о Зосиме. А тут, может, самый настоящий, я бы даже сказал – чудеснейший! – ответ тебя и ждет.

После этого, чуть стукнув в дверь, быстро открыл ее и быстро вошел внутрь, предваряя Алешу. А Алеша, войдя, только взглянув вглубь комнаты, сразу же замер, едва переступив порог. Это была небольшая палата всего на две койки с одним большим окном под полукруглой арочкой. На одной из них полулежала женщина с замотанной рукой, а на другой сидела… Алеша от неожиданности и правда замер на миг. Да – сидела Грушенька и игралась с маленькой девочкой, резко поднимая ее вверх и медленно опуская, от чего та визжала и заливалась смехом. Грушеньку было трудно узнать – хотя Алеша узнал ее в самый первый миг. Она была в строгом черном платье, но главное, что изменяло ее внешний вид полностью – это такой же черный платок, повязанный «по-монастырски» – не узлом, а «кикочкой», как носят обычно монастырские послушницы. И в этом облике от нее веяло, несмотря на возню с ребенком, какой-то «робящей строгостью» (по выражению Мити) и чем-то даже незнакомым и даже чужим. В эту палату отец Паисий поместил отдельно от других пострадавших баб (а для них тоже была дальше палата) ту женщину-крестьянку, которая прорвалась к мощам с больным ребенком, успела просунуть его к преподобному Зосиме, но была «располосована» жандармским капитаном. Алеша узнал ее, несмотря на полное внешнее преображение – и ее, и ребенка. На ней уже не была какая-то крестьянская рвань – а хорошее добротное платье с сарафанным верхом, так что покалеченную руку ничто не препятствовало правильно убинтовывать. Девочка тоже была одета в легкое желтенькое детское платьице, вымыта, расчесана и несомненно хорошо покормлена. Сейчас она радостно вопила на руках у Грушеньки, совсем не обращая внимание на вошедших. Надо сказать, что после «чудесного исцеления» с самого утра сюда потянулись желающие взглянуть на «чудо», и Митя в том числе выполнял функции охраны от особо настырно-любопытных. То бишь от тех, кто порывались войти внутрь больницы и увидеть девочку лично. Впрочем, над собиравшейся время от времени толпой Митя порой «сжаливался» и показывал им девочку в окно, а иногда даже и выносил наружу.

Завидев вошедших, лежащая женщина, что до этого умильно следила глазами за Грушенькой и ребенком (напомним читателям, что эта крестьянка – мать Максенина, а девочка – его младшая сестричка Лукьяша), потянулась за платком, чтобы здоровой рукой накинуть его себе на плечи.

– Лежи, лежи, Маруся, лежи, славная ты наша…

Это к ней быстро подскочил Митя и помог ей покрыть голову и плечи огромным сиреневым платком, или шалью – несомненно, как и другие детали одежды, подарком от Грушеньки.

– Вот, Груша, смотри, кого привел на нас взглянуть… Алексей Федорыч собственной персоной. Пусть порадуется тоже на Божии создания и Божии чудеса. Глянет, как наш ангел-то во плоти – смотри, Алеша – ведь и вправду ангел! – заливается… Ух-ты, ах-ты – ручки-то, ручки!.. Алеша, ручки – пальчики, все смотрю – не налюбуюсь. Художество и поэзия… Любование, да и только…

Митя присел перед Аграфеной Александровной и Лукьяшей на корточки и сложил ладони ромбиком перед лицом как в молитве. Алеша, наконец, смог сдвинуться с места, но прошел только до кроватей и стал между ними в проходе. В палате почему-то совсем не оказалось стульев. Женщина на кровати снова зашевелилась, пытаясь освободить для него место:

– Барыне нашей, благодетельнице, и Дмитрию Федоровичу, хранителю нашему, с нас великое почитание, – заговорила она, возясь на кровати, подтягивая платье и подбирая шаль, и в то же время как-то любопытно взглядывая на Алешу. Сама она слегка поражала своим видом. Прежде всего, каким-то словно высушенным и сильно почерневшим лицом. И было даже трудно понять – это загар или сама кожа имеет такой коричневый цвет с темными черными пятнами, лучиками и морщинками. Во-вторых, очень сильной и несомненно болезненной худобой, что особенно заметно было по ее шее, где резко обозначались все жилы и жилочки. Алеша, слегка поколебавшись, все-таки сел на кровать, впиваясь глазами в девочку и как не смея взглянуть на Грушеньку.

– Я мигом – стульями разжиться, – вскочил с пола Митя и быстро вышел за дверь, за которыми сразу же что-то загрохотало. Грушенька все возилась с девочкой, как будто и не удивившись появлению Алеши и даже вообще не особо замечая его присутствия.

– У-у-у!.. – замычала Лукьяша (она совсем не разговаривала, хотя по возрасту уже и должна была), потянувшись к блестящему золотому крестику на груди у Грушеньки, который сама же и вытащила какое-то время до этого.

– Вот, Алексей Федорович, я в последнее время все время думаю: почему мне Бог так и не дал такого чуда. А?.. А ведь и тебе тоже. Недостойные мы, видимо. Недостойные… Ты, вот Лизку удочерил, а ведь отцом ей так и не стал… То верно же говорю? Да – чтобы такое чудо иметь, это заслужить надо. А чтобы отцом или матерью настоящею и того больше…

– Вам, благодетельница вы нашейная, Бог еще пошлет-то, ой пошлет. Все будет – и ребеночков много. Точности, – подала голос крестьянка, не сводя однако пристального взгляда с Алеши.