Комфорт проживания и самосотворение

***

У адмирала была дочь, она была единственным чадом, своенравным и избалованным. Адмирал был подводник, и все награды и оклады добывал под водой. Женился сразу после училища, по любви, конечно, но, уходя в походы, привыкал к жизни, что служба предлагала, и отвыкал от жизни семейной, к которой, в общем-то, и привыкнуть не успел. Да и дочка-отрада появилась у него уже только в звании капитана третьего ранга, во время длительного ремонта лодки. На лодке он был непререкаемым командиром, и ему это нравилось, а в семье он командиром не был, и ему это не нравилось. Из того противоречия он выбрал службу и отдавался ей по полной. Вот он уже командир бригады, а дома все еще «Антошка, пойдем копать картошку».

Дочку устроили учиться в университет, она по своей природе была очень влюбчивая, и с первых дней учебы, конечно, влюбилась по месту присутствия. Любимый, хоть и жил в студенческой общаге, но был еще тот фрукт, в своем окружении достаточно популярный, коммуникабельный и от жизни не отстающий. Она, хоть уже и не в первый раз влюблялась, но не стеснялась озвучивать свои чувства. Любовь ей еще в школе мешала учиться, а теперь и подавно учиться было скучно, хотелось чувств и музыки. На День советской армии она преподнесла любимому подарок: номерной кортик офицера флота. Он, хоть и догадывался, что она откуда-то оттуда, но что ее папа с лампасами, еще не было озвучено. Надо сказать, она и без того была красивая и какая-то неформальная в своем шарме и манерах. Кортик – вещь полезная, хотя бы тем, что им можно хвастаться перед друзьями и девицами, которых вокруг было немало. Благо, достаточная и избалованная жизнь развила в ней исключительную живость характера, которая проявлялась во всем: в одежде, питании и всем, что ей нравилось, а еще сильнее – в том, что не нравилось. Любое в ее сторону возражение воспринималось как покушение на жизнь и свободу, а лесть и похвалу она никогда не воспринимала ни шуткой, ни лукавством, только как непреложную истину. Он это сразу понял, решив, что если ее постоянно подхваливать, то будешь лучшим из лучших.

Пришел день, когда он в свое окно общаги увидел подъехавшие к крыльцу две черные «Волги» с черными номерами. Он никак это не воспринял, пока в дверь не постучали. На пороге стояли трое в черных мундирах. У первого фуражка вся была в золотых гарделях и погоны с одной вытканной звездой. Он и попросил уточниться в фамилии, и, получив ответ, отправил двоих в коридор, а сам присел на скрипучую кровать, сняв фуражку. Голова его была уже прилично лысой, но с редкими седыми волосами, лицо красное, нервное, хотя и неэмоциональное. Он заговорил. Это был ее папа, и было у него два вопроса. Первый вопрос был скорее предложением, и суть была в том, что дочка дома озвучила, что заимела в жизни единственную настоящую любовь и готова на все, чтобы добиться брачного союза. Дальше он заговорил о наболевшем: о ее характере, о раннем созревании для брака. Мужчина не скрывал, что спит и видит, как бы ее пристроить от себя подальше. Предложил свадьбу и переезд в Ленинград, туда, где у него квартира и «Волга». Говоря все это, он все время заглядывал в глаза в надежде, что его правильно понимают. Разговор явно не соответствовал его статусу и партийной принадлежности. Сейчас он был в образе отца, и образ этот был не сценическим, там явно уже нагорело. Второй вопрос, по его мнению, вынуждал говорить о военной тайне, и он о ней заговорил. Несколько месяцев назад он то ли проплыл подо льдами Арктики, то ли всплыл над ними, но это мероприятие было совместным с флотом США. Потом там что-то подписали, и высокопоставленный чиновник Пентагона преподнес в дар его стране ручку, которой и подписали договоры. Перо этой ручки было выполнено из какого-то сверхметалла, что был в посадочном модуле, привезшем на Луну первых людей. Адмирал немного помолчал и продолжил, что завтра летит на доклад к министру и должен передать этот предмет для помещения его в Музей вооруженных сил. Ручка же из дома пропала, и он думает на дочку, за которой подобное уже было замечено. Он говорил, а в глазах явно было два гроша надежды, что это не она. Но это была она, эту ручку она походя сунула парню в карман где-то в коридоре, а он ее даже не рассматривал. Пришло время посмотреть. Она была в куртке, в том же кармане, куда и положила. Когда адмирал увидел эту ручку, глаза его не выразили ничего. Трудно было представить, сколько пережил и через что прошел этот человек. Он укрощал атомных Левиафанов. Сейчас из комнаты общежития он уходил, ссутулившись и забыв надеть фуражку.

***

Время мелких сделок миновало, теперь моряков заряжали по полной. Теперь в одной закладке должно было доставить не менее двухсот джинсов, предпочтительно Wrangler или Levi"s, и по разбивке в размерах. Организация такой контрабанды не могла происходить без участия помполита, как правило, из комсомольских или партийных активистов, внештатных сотрудников КГБ. С такими «рыбами» и вступали в коммерческие договоры моряки, в основном торгового флота. Эти «рыбы» и давали им провозить контрабанду взамен того, что те не должны были просмотреть что-либо идеологически вредного и опасного, как в завозе оттуда, так и вывозе отсюда. От тряпок государство не очень страдало, оно уязвлялось, если оттуда привезут нашего же Солженицына, а отсюда вывезут какие-нибудь рукописи, опять же, наших творцов. Жвачка и порнография же, которыми торговали на барахолках и в общагах, не казались опасными для идеологии, закаленной на боевых и трудовых фронтах. И зря не боялись: в конечном итоге порнуха, тряпки и все остальное пережевали своими зубами новую общность людей – советский народ.

Солженицыну не так верили, как Wrangler и сумасшедшему вишневому вкусу Chiclets. Моряки с большой радостью брали у барыг деньги на большие партии. Цены за кордоном были разные; если одни штаны купить на два-три доллара дешевле, чем заявлено, это же много получается, а там даже при малом номинале бумажка была валютой. Коли ты в активе на судне, можно и не прятаться, невелика работа – иногда других сдавать с этой же валютой. Тут же ничего личного, только бизнес. По приходу в порт расчет и, как правило, новый заряд. Так вот и протекали трудовые будни. Но самое интересное начиналось дальше, в этой марксовской цепи товар-деньги-товар. Во второй ее части обозначались новые участники. Они появлялись, как правило, неожиданно и без улыбок. Барыг грабили, не оставляя им даже на трамвай. Если одного убирали, выследив с мешками, то он, по своему внутреннему устройству, подставлял такого же брата-спекулянта. Грабили и того, а потом первому отдавали реализовывать товар второго, и наоборот. Но высшим мастерством был отъем в момент продажи партии. Тогда можно было прихватить еще и деньги покупателя. Покупатели тоже были спекулянты, они с кучей помощников толкали все потом на тех же барахолках и в общежитиях. Но каждый из этой кучи сопровождения накидывал еще по червонцу или четвертаку. Вот так нарядно одевали они народ, как правило, своих же друзей, знакомых и родственников. Это явно было опаснее Солженицына, ибо выедало все лозунги дружбы и братства. Спекулянтов иногда побивали за безумные цены, но не грабили, ведь у них редко бывало больше одной-двух пар штанов, а за такое можно было и пострадать. Ограбь барыгу на партию и уже не пострадаешь. Если они где-то сами проговорятся, то все равно концов не найдут или на таможне, или на помполите. Так с маленькой дорожки плели срока огромные. Так они и мучились, беззащитные и угнетенные. Они первые и стали сотворять «крыши», сначала из родственников-милиционеров, а потом и просто из милиционеров. Моряков стали встречать милицейские УАЗики, при тех же УАЗиках проходила реализация. Но менты были жадные и подлые, и стали тоже грабить, да еще и убивать, и хоронить в окрестных лесопосадках. Забирали не только товар и деньги, но и в их же квартирах проживали с их же женами. Начинался дикий капитализм, и на его горбах первые гангстеры были в погонах. Но придет время, откроют все коридоры, отменят валютную статью, и джинсы станут обыденной одеждой, вовсе уж и не по тем ценам. Chiclets перестанут замечать, а развороты Playboy в киосках «Союзпечати» не вызовут перевозбуждения у граждан. Начнут возвращаться изгнанные и привезут книги и дневники тех, кто не дожил. Барыги и спекулянты исчезнут. Гангстеры переоденутся, а те, кто когда-то считались бандитами, освободятся из лагерей. Одни будут гордо умирать о чахотки, а другие просить ради Христа. Вот такие страстезападения у того времени.

***

Широка страна наша, и о чем ни спроси, всем богата: и городами, и деревнями, и умными, и дураками, а еще недрами и лесом. Есть места, где вроде и не лес, и не тундра. Вот в таких местах, в районах, когда-то приравненных к Крайнему Северу, в негустых лесах, на буграх, покрытых мхом и хорошо прогреваемых солнцем, произрастает ягода красника, в народе ее называют клоповка. Иной год ее бывает больше, иной – меньше, но вообще ее много не бывает, она растет у самой земли, поэтому ловить этих красных «клопиков» приходится, низко согнувшись или вообще на карачках. Эта ягода издревле была прославлена фантастическими лечебными качествами, и, хотя это было темой научных дискуссий, в народе жило крепко. Вода, с этой ягодой намешанная, помогает при любой степени похмелья; конечно, люди считали это чудесным эликсиром. Хоть эликсир и был сильно вонючим, но действенным. Все бы хорошо, красника бы росла, местные бы похмелялись. Но пришло новое время, а с ним и новые правила. Кто-то, заручившись громадным административным ресурсом, решил делать из той ягоды напитки исключительного вкуса и полезности. А кто из леса сырье очень труднопроизводимое принесет? Дети в бидончиках или бабушки в кружках? Деньги нормальные на закупе платить не желали, и принялись эту ягоду отжимать разными, самыми чудесными способами. Издали приказ о запрете ее в гражданском обороте и вывозе ее за пределы района.

Вот так он и попался в аэропорту с двухлитровой банкой клоповки. Банку сразу отобрали, сославшись на правила перевозки, на его предложение пересыпать из стекла в пакет просто развеселились. Ему предложили или оставаться с ягодой, или уйти без ягоды. Он, скрипя зубами, ибо обещал привезти товарищу эту чудо-ягоду, выбрал, конечно, лететь. Но погоды в тех местах коварные, после трех часов в отстойнике рейс вообще перенесли на завтра. Он потребовал вернуть ягоду, ему отказали под предлогом, что ее положили в отдельное помещение, в ключ от него увезли. Но он-то был уверен, что это просто ягода уехала. Из-за своей несдержанности прямо на стойке регистрации своим крепким голосом начал разбирать ситуацию. Оппоненты как-то и не отвечали, все больше слушали. Только потом стало понятно, что все, что он в этом монологе пролил на авиацию и ее служителей, было записано на диктофон. Уехал из аэропорта в смешанных чувствах, но с облегчением. Вылет перенесли на завтра, на 16 часов. Городок этот был совсем маленький и тайн долго не хранил. Позвонил вечером какой-то родственник родственников и порекомендовал завтра не приезжать в аэропорт. Там будет ждать ОМОН, соответственно проинструктированный, и полететь он сможет только в камеру местного СИЗО, конечно, не за бунт на воздушном судне, а за хулиганство на транспорте. Пришлось искать пути отхода. На машине он в ночь уехал по трехсоткилометровому, когда-то каторжному, тракту, а на сегодня – дикому бездорожью. Успел на поезд, проехал еще семьсот километров и улетел с другой авиаплощадки и другой авиакомпанией. Вот такие ягодные приключения с ним случились тем не очень теплым, закатным августом, на той земле, где в могилках лежат два поколения предков, когда-то пригнанных судьбой сюда осваивать и отстраивать добычу местных ресурсов.

С красникой было продолжение. В очень дорогом столичном ресторане, позади улыбчивого, в синей бабочке бармена, на стеклянной полке он увидел бутылку. На ее красочной полиграфии были те самые «клопики», с детства знакомые. Это был настоящий столичный ресторан, где все было пристойно и конструктивно. На бутылке спереди были ягоды, а сзади этикетка на многих языках, в том числе и на арабской вязи. Бутылку не продали: напиток это было очень дорогой и использовался только для изысканных коктейлей. Ему коктейль не понравился, он всегда предпочитал водку с другим родным ресурсом – красной икрой. Но поутру уже на горшке по ароматам понял, что коктейль был с той самой красникой-клоповкой. Вот такие сырьевые страсти – мордасти.

***

Общественно-политическая обстановка на те события требовала соответствующей реакции. Худенький прокурор восторгался своей должностью и профессиональной ответственностью. Объявил арестованному, что эта статья на землях региона с 1933 года. Статья была 77 УК РСФСР и в третьей своей части предусматривала известную меру – расстрел. С такой сопроводиловкой и повезли арестованного в местную тюрьму – изолятор. Кто слышал, как колоколят ключи в гулких коридорах тюрьмы, как скрипят, открываясь и закрываясь, решетки, вряд ли избавится от снов с такой озвучкой. Камеру определили соответственно, это был «тройник», еще с решеткой на стене окна и на стене двери. То есть клетка, а по-тюремному – «тигрятник». Сокамерники тоже под стать: один из лагеря, где уже добивал пятнадцать лет и не добил, зарезав завхоза по каким-то сложным причинам, второй убил на селе нескольких собутыльников, при этом будучи одноногим и с не совсем здоровым взглядом. Исходя из той же общественно-политической обстановки, следствие не хотело добывать доказательства, и на 77 это явно не тянуло. Но хоть что-то надо было найти для обеспечения какого-нибудь срока. Опера, если что-то и находили, то сразу прятали, а если все же доходило до следователей, то те просто не оформляли любыми средствами. Страна была на войне, она докатилась и до наших окраин, и здесь никто не хотел воевать за ту команду. Все понимали, что в городе происходило, только закон, как проститутка, вилял жопой. Он хотел выглядеть законом, хотя уже давно забыл свои обязанности. В камере неделя за неделей, месяц за месяцем проходили в одном режиме. Чувствовать себя весело и бодро при такой статье было сложно.

Тот сиделец, что с верхних шконок, имел опыт себя занять, когда не спал, а спал он много и крепко, храпя и что-то художественно бормоча. Занимал он себя преимущественно чифиром, а после обеда обязательно подскакивал к дверям и остервенело стучал в решетку. Через какое-то время прибегала дежурная по коридору, и лишь только она открывала кормушку, тот накидывался на решетку с такими выражениями сексуального характера, что той, вроде бы, и нравилось. Но были и такие, которым не нравилась эта секс-пауза, тогда прибегали парни с резиновыми палками и воспитывали в коридоре. Но при любом раскладе он сладко спал, причмокивая, после такого виртуального секса.

Второй сокамерник лежал мало, все больше сидел, отстегнув протез. Он также мало говорил, и все время жутко крутил глазами, ни на чем их не останавливая.

Время шло, его никуда не вызывали: ни к адвокату, ни к следователю, а просто держали в клетке из толстых прутьев. Ситуация была такова, что все, кто должен был его сажать, были на его стороне, против был только закон, он требовал жертву, а палачи отказывались ему прислуживать в этом случае. На войне люди открывались по-другому, крови уже было много пролито, а страха становилось все меньше. Они стали вспоминать, чья же земля у них под ногами, и что у их предков было, кроме веры в Ленина и его партию, еще что-то. По той традиции они должны были отдать должное воевавшему за свою с ними общую землю. В последний день его трехмесячного пребывания в кормушку проорали: «Приготовиться на выезд в девять часов!»

Все дальнейшее происходило в подвале НКВД – УВД. Были и опера, и следователи, но главной фигурой был городской авторитет с полной кошелкой курева и чая. Груз был, конечно, для него, привезенного из следственного изолятора, но тот в грубой форме отказался брать это из рук этого человека, который всю эту войну и сотворил, ища свои интересы и, как теперь понятно, выполняя задание УВД. Вместе с отказом от передачки тому было много сказано, и он заблажил, что если арестованного отпустят, то его убьют непременно. А другая сторона и не стремилась этого опровергать, уж слишком много людей пострадало, и многим еще предстояло это пройти, потому что этот змей умело всех затягивал в эти злобные разборки между местными и оккупантами, которые заехали и активно в городе определялись. Тот авторитет был сегодня их лучшим другом и проводником по улицам города. Большая страсть власти толкала его быстрее занять место распорядителя судеб и имущества, и ему было плевать, чьими руками он этого добьется: местных, приезжих или руководства УВД. Расклад был такой: если арестованного все же осудят и посадят, это будет победой оккупантов, если отпустят, то поставят под угрозу жизнь главного агента руководства, теперь еще и раскрытого. Как бы все было дальше – неизвестно, если бы тот, из первых сыщиков, не взял под локоток и не отвел в соседнюю комнату того, кого привезли в наручниках на эту встречу. Один на один все произошло накоротке: сыщик с определенной мерой злобы накинулся с внушением, что если кто-то тут работает на генерала, то это совсем не значит, что он должен срок получить. Прислушавшись, арестованный сбавил обороты, забрал посылку, все разошлись, а его повел куда-то по подвальным коридорам наверх тот же самый сыщик. Неожиданно они оказались на площадке парадного входа в УВД. Он снял с него наручники и буднично сказал: «Иди домой, завтра с утра придешь, бумаги подпишешь.»

Так он и оказался на центральной улице города в солнечный полдень, заросший и в рваном трико с вытянутыми коленями. Это была свобода. Назавтра, в девять часов, он уже был на том же крыльце, а через несколько минут поднимался за постановлением о прекращении уголовного дела «по реабилитирующим обстоятельствам». Государство как бы извинилось. Город отстояли, оккупанты остались просто гостями. С тех дней прошло больше двух десятилетий, как вдруг раздался звонок, и знакомый, но уже позабытый голос того самого первого сыщика доложил, что они тут в бане отмечают какие-то свои ментовские даты или юбилей, и они, хоть и пенсионеры уже, но вспоминают свои боевые будни. Он звонил по общему поручению высказать свою ментовскую «уважуху» по трем пунктам: что кровью себя не замарал, что не трусил и друзей не сдавал. Это были последние настоящие сыщики и опера, которые знали цену слову и могли за свои поступки отвечать. В новом времени места для них не было. Вот такие страстезападения, поступки и следствия.

Часть 3

Восставшие в аду