Евина болезнь изменила меня. Впервые в жизни я подошёл к самому краю и заглянул в неё, в пустоту. И то, что увидел, мне не понравилось: это был ужас. Мой собственный панический, удушливый, болезненный страх остаться в этом мире, измерении, в этой быстротечной жизни одному. Без неё.
Да, я изменился: больше никогда не позволяю себе строгости и резкости, командного тона, излюбленного спасительного осаждения в моменты её истерик. Вся моя прошлая жизнь теперь кажется сном, в котором я почти не мог двигаться, да и соображал-то с трудом. И только когда под тяжестью отрезвляющей новости пелена спала, я понял главное: меня без неё не будет. Не способен я жить без неё, да и не хочу. Нет в моём существовании смысла.
Нелегко в этом признаваться, но, стоя у окна в мужском туалете госпиталя, я глотал слёзы, издавая при этом постыдные хлюпающие звуки, и думал: какого чёрта? Что это за дерьмо и когда оно кончится?
Смешно, годы идут, а реакция на острую боль всё та же: мысли о том, как убить себя быстро и максимально безболезненно в том случае, если Евы не станет. Но мне больше не девятнадцать: я отец и у меня обязательства, поэтому подобные мысли хоть и возникают (а кто им запретит?), но до реальности им, как мне до премьерского поста.
Да, в мужском больничном туалете пришлось дать эмоциям выход, потому что мозги уже плавились, а сейчас, в Евином боксе, я улыбаюсь и уверенно ей сообщаю:
- Стадия ерундовая, мы вылечим тебя в два счета! И сбежим куда-нибудь развлекаться. Хочешь опять в Европу?
Вечером того же дня медсестра приглашает меня пройти в кабинет 202.
- Зачем? – спрашиваю уже на месте.
- Кровь сдавать. У вас какая группа?
- Четвёртая. А Еве нужна кровь?
- Не всем оперируемым пациентам она необходима, но мы всегда просим родственников принять участие в программе донорства. У вас вот, кстати, группа очень редкая. А резус какой?
- Не знаю.
Я действительно понятия об этом не имею.
- Это ничего, я всё равно буду образец брать. Гепатитом не болели?
Медсестра вручает мне анкету, куда я должен вписать все свои болезни и похождения, затем приглашает расположиться поудобнее в просторном полулежачем кресле, аккуратно проткнув мою вену иглой, набрав образец и подключив к аппарату забора крови.
Спустя короткое время я чувствую небольшое головокружение, прикрываю глаза, а перед ними…
А перед ними смешная, круглая, до слёз трогательная макушка с пробором посередине – в восемь лет Энни всегда заплетала Еве две косы: «Чтобы не ходила растрёпанная!», потому что из одной у неё всегда выбивались её непокорные пряди. Я прохожу мимо, и у меня зудят ладони, прямо пекут, страстно желая дёрнуть за одну тонкую косичку и сделать это посильнее. Хватаюсь, чувствую пальцами тугой жёсткий жгут, ощущаю каждую волну заплетённых волос. Но прежде, чем Ева успевает опомниться, совершаю один резкий рывок рукой: её голова скачет, словно мячик, в направлении моего вероломного выпада, чашка с горячим чаем опрокидывается на колени, и моя сводная - родная сестра взвизгивает то ли от боли, то ли от неожиданности, то ли от унижения.
Эпизод в туалете я уже пережил, но видно не до конца, и теперь гадкое мокрое и солёное вновь собирается на моих сомкнутых ресницах. Сейчас, двадцать лет спустя, мне хочется вырвать себе ту руку или хотя бы вовремя остановиться и отвести её в сторону. Но это не фильм, это моя, наша жизнь, и отмотать плёнку назад нельзя. Нельзя переснять кадр.
- Действительно, четвёртая, резус отрицательный, - доносится до сознания мягкий голос медсестры. – Вы так похожи, я думала – брат и сестра.
- Мы и есть брат и сестра, - сухо отвечаю.