— Конечно, раз ты так говоришь. Но ты не передумаешь?
— Я говорю о тех, кто держал и передавал орудия моих страданий. О тех, кто загонял иглы в мою спину, чтобы оставить горящие цвета под кожей. О тех, кто тщательно срезал кожу с моего лица. И о тех, кто вырезал Скилл с моих пальцев, — он прерывисто вздохнул. — О тех, кто решил жить в наслаждении, растущем из агонии и несчастьях остального мира.
Я вздрогнул. Шута трясло. Я подошел к нему, поднял его на ноги и крепко прижал к себе. Мы оба знали прикосновения палача, а это сближает не хуже любых других испытаний.
— Ты ведь убил их, — напомнил он мне. — Тех, кто мучил тебя в подземелье Регала. Как только ты смог, ты убил их.
— Убил, — выдавил я.
Я вспомнил юношу, последнего из его отряда, умирающего от отравы. Жалел ли я его? Может быть. Но если бы я снова оказался там, я бы все равно сделал это.
Я выпрямился и повторил свое обещание.
— И когда представится случай, я сделаю то же самое и с теми, кто мучил тебя, Шут. И с теми, кто отдал тебя на пытку.
— Двалия, — с ненавистью прошептал он. — Она была там. В галерее, смотрела. Передразнивала мои крики.
— В галерее? — непонимающе переспросил я.
Он уперся ладонями в мою грудь и резко оттолкнул меня. Я не обиделся. Я понимал, что иногда прикосновения не нужны. Когда он заговорил, его звенел и казалось, что он вот-вот расплачется.
— Да, именно, в галерее. Это гораздо более сложная пыточная, чем ты можешь себе представить. Там они могут вскрыть грудную клетку привязанного ребенка, который бесполезен для них, чтобы показать, как бьется сердце и отекают легкие тем, кто хочет стать целителем. Или палачами. Многие приходят, чтобы посмотреть на пытки, кто-то — чтобы записать все сказанное, а кто-то — чтобы скоротать скучный денек. Фитц, когда ты можешь управлять происходящим, когда можешь истребить голод или сделать процветающим морской порт и его жителей, страданий, выпадающих на долю одного человека, становится все меньше. И мы, Белые, их рабы, которых можно убивать или размножать, если захочется. Да, у них есть галерея. И Двалия видела, как я сдался.
— Жаль, что я не смог убить ее тогда. За тебя и за себя.
— Мне тоже жаль. Но есть и другие. Те, кто поднял и воспитал ее. Те, кто дал ей силу и власть.
— Расскажи мне о них.
И в тот день Шут говорил, а я внимательно слушал. Чем больше говорил он, тем спокойнее становился. Он понимал, как необходимо мне то, что он знает. Он говорил о подземном источнике, снабжающем дворец водой, о четырех башнях, где отдыхали члены Совета. О рогах, звучавших тогда, когда люди пересекали дамбу и входили в укрепленный город Белого острова, и о колоколе, который звонил, чтобы предупредить о начале прилива. Об обнесенном стеной саде и о прекрасном доме, где жили Белые и полукровки, не зная иного мира.
— Выросшие как скот в загоне, считающие этот загон всем миром. Когда я впервые приехал в Клеррес, Слуги держали меня отдельно от своих Белых, и я искренне считал, что я единственный Белый, оставшийся в этом мире. Единственный Белый Пророк в этом поколении, — он помолчал, потом тяжело вздохнул. — Однажды Бледная Женщина, в то время еще маленькая девочка, потребовала встречи со мной. Она возненавидела меня с первого взгляда, потому что я был уверен в себе так, как она никогда в себя не верила. Она приказала нанести мне рисунок на спину, и они так и сделали. А когда закончили, то посадили меня к другим. Фитц, они надеялись, что от меня пойдут дети. Но я был молод, слишком молод для таких вещей, я просто рассказывал всем о своей семье, о доме, о рыночных днях, коровах, дающих молоко, и как выжимают виноград на вино… Ох… Как же они завидовали этим воспоминаниям и как же они требовали, чтобы я признался, что это просто сказки. Днем они смеялись надо мной и сторонились меня, но по вечерам собирались вокруг, задавали вопросы и слушали мои рассказы. Пытались высмеивать их, но я чувствовал их голод. По крайней мере, какое-то время у меня было все то, чего они никогда не знали. Любовь родителей. Дразнилки сестры. Маленькая белая кошка, которая охотилась на мои пятки. Ах, Фитц, каким счастливым ребенком я был!
Эти рассказы обостряли и мой голод, до тех пор, пока я не решил, что пора что-то делать. И я сбежал. И долго добирался до Баккипа. Чтобы ждать тебя и сделать то, что должен.
Он говорил и говорил, а я завороженно внимал тому, чего он никогда мне не рассказывал. Сидел, слушал и боялся перебить. Когда он замолчал, я понял, что день близится к вечеру. А мне еще так много нужно было успеть.
Я уговорил его позвать Эша, чтобы он принес ужин и, быть может, устроил ванну. Я уже понял, что Шут не купался и не переодевался с дня своего злоключения. Когда я встал, он улыбнулся мне.