– Ты лучше постарайся объяснить – что чувствуешь при инициации? Как делаешь это?
Озхар задумался. Вопрос был сродни вопросу сороконожке: откуда она знает, какой ногой ступить?
– Как бы это сформулировать… Наверное, так: я пытаюсь представить ауру такой, какой она станет после инициации, – как начнет окрашиваться, где будет прозрачнее, где плотнее. Представить душу, как она освобождается и раскрывается навстречу сумраку. Ну, как будто зерно прорастает, видали когда-нибудь рапид-съемку? Мысленно протягиваю руку к самому естеству, сердцу или душе, касаюсь и говорю: «Откройся! Проснись!»
Озхар умолк; через секунду вздохнул и покачал головой:
– Нет, слишком уж по-дурацки это все звучит. Не знаю я, это будет точнее. Как-то получается инициировать, вот и все.
– Поздно, ты уже сказал, – хмыкнул Завулон и переглянулся с Лайком и Юрием. – В целом сходится: тоже есть попытка обратиться к центральной сущности объекта. К сердцу, так сказать. Кстати, очень удачная формулировка, поздравляю.
Озхар мало что понял, но тут на помощь пришел Лайк и объяснил:
– Видишь ли, мы ночь напролет пытались выработать непротиворечивый и правдоподобный механизм инициации города. Пришли к выводу, что нужно каким-то образом воздействовать на его центральную сущность, как ты очень удачно выразился – на сердце города. Я полагаю, ты уже понял, что случилось с Одессой. Судя по срокам, ее инициация совпала с вашей первой встречей здесь. Со встречей тебя и Тамары. Ну-ка, припомните, чем вы тут занимались в первые дни после знакомства? Давайте я помогу…
Простенькое заклинание освобождения памяти коснулось Озхара, потом Тамары, и они неожиданно провалились из летней ночи в летнее утро пятилетней давности. Такое же теплое, но, в отличие от ночи, нестерпимо яркое.
– Это, – сказал Арик, указывая рукой на здание, – Воронцовский дворец. Отделаться от присущих экскурсоводам жестов оказалось непосильной задачей даже для Арика.
– Воронцовский? – удивилась Тамара. – Мне всегда казалось, что Воронцовский дворец расположен в Крыму.
– Правильно, – снисходительно пояснил Арик. – Летний Воронцовский дворец находится в Алупке. А это зимний. Воронцов был губернатором Новороссии, так что дворец губернаторский. Колоннада – беседка дворца, построена вместе с ним. Кстати, по Одессе ходят упорные слухи, что у Воронцова был подземный ход из дворца в гавань, тогда море ближе было. Оттуда вроде как втихаря оружие для греческих повстанцев грузили – тоже чтобы не злить Англию и Турцию, как в случае с шахом.
– Подземный ход? – почему-то поразилась Тамара. – Как интересно! Прям монтекристовщина!
– К сожалению, все это лишь слухи. Нет тут никакого хода… Мы одно время интересовались этим. Но версию с ходом поддерживаем, я как-то даже статью в местную газетенку написал. Наврал с три короба, конечно.
– Мы – это кто? – уточнила Тамара.
– Ну… Такие же, как я и ты. Не вполне люди. Точнее, больше чем просто люди.
Тамара немедленно нахмурилась. Арику показалось, что со своей необычностью у нее связаны какие-то очень нехорошие воспоминания. У диких Иных такое случается сплошь и рядом – ведь нет подле никого опытного, способного вразумить, наставить, удержать от опрометчивых шагов и поступков. Арик вполне разделял точку зрения, что потенциальные Иные во многом беспомощнее младенцев, и от того, найдется ли поблизости кто-нибудь опытный и благожелательный, во многом зависит дальнейшая их судьба.
– Ладно, пойдем дальше, – сказал он вслух, стараясь, чтобы это прозвучало бодро и беззаботно. – По бульварчику. К памятнику Дюку де Ришелье и Потемкинской лестнице.
– А правда то, что про люк рассказывают? Мол, если встать на люк и взглянуть на памятник…
– Обыватель всегда грешил бредовыми фантазиями, – прокомментировал Арик, вздыхая. – В принципе, с люка действительно открывается забавный ракурс. И свиток в руке Дюка действительно расположен… неоднозначно. Но лично у меня никаких дурацких ассоциаций не возникает. Давай не будем об этом больше, ладно?