Мэр пожал плечами.
— На войне дракон сжигает огнём с неба, наносит массовый удар. Главное, его присутствие вселяет в солдат уверенность в непобедимости. Уверенность на поле боя — дорогого стоит. А насчёт профессиональных истребителей чудовищ... Ни один из них на поле боя не сможет даже близко к ящеру подойти. За этим следят строго. Понял?
— Да.
— Умный мальчик. Кстати, некоему слишком ретивому лакею мои люди намекнут, что мешать творчеству известного рифмоплёта не рекомендуется. Если надумает ещё раз пустить в ход какую-нибудь конечность, очень быстро её и лишится. А теперь — уходи, не мешай занятому человеку.
6
Пыли в архиве оказалось более чем достаточно. Нашёлся там и хранитель, до невозможности пропахший луком старичок. Провожая Лютика к выходу, он бормотал:
— Похвально, когда молодёжь интересуется историей. Очень похвально.
— Редко подобных мне видишь? — нахально улыбаясь, поинтересовался поэт.
— Очень. Ты достойный молодой человек. Глядишь, настолько заинтересуешься, что и сам станешь архивариусом. Платят хоть и мало, но зато — почёт и уважение. Со мной даже стражники здороваются, случается. Я — служивый человек, у города на содержании, как и они. Смекаешь?
— Заманчиво, конечно, — ответил Лютик.
— После моей смерти место это освободится. Подожди лет десять, и будешь жить — как сыр в масле кататься.
— Подожду.
Лютик толкнул толстую, обитую железными полосами дверь, и она со скрипом распахнулась. Архивариус ещё что-то бубнил в спину, но поэт его уже не слушал. Он вышел из башни архива, и его от свежего воздуха аж замутило. Привалившись к стене, он прикрыл глаза, поскольку их слепило солнце. И всё не проходило ощущение, будто к пальцам его пристала покрывавшая хрупкие, ломкие страницы смесь из плесени, грязи и свечного сала. Хотелось немедленно вымыть руки.
Немного погодя полегчало. Поэт протёр глаза, огляделся и двинулся прочь. Шагая кривым, поросшим крапивой переулочком, он думал о сведеньях, которые обнаружил более чем за половину дня кропотливой работы. Пригодятся ли они ему? Вот в чём вопрос.
Впереди, уже совсем недалеко, шумела толпа, кричали торговки, кто-то свистел, хохотал, распевал песни. Там была базарная площадь. А здесь, в переулке, царила тишина и покой. Здесь всё, казалось, замерло, словно архивная башня обладала свойством притормаживать время на прилегающем к ней пространстве.
Мысль показалась ему настолько безумной, что он невольно улыбнулся. Подумал даже, что есть ещё у него порох в пороховницах. А значит, и баллада никуда не денется, получится достойной.
Переулок петлял. В очередной раз свернув за угол, Лютик резко остановился. Он даже подался назад, намереваясь пуститься наутёк, да не успел. Три дюжих наёмника подскочили к нему и, прижав к забору, взяли в полукруг.
— Что, стихоплёт, жизни радуешься? — ухмыляясь, спросил один из них.
Отсутствие передних зубов делало его ухмылку отвратительной. Другой наёмник, заросший до глаз длинной клочковатой бородой, сорвал с плеча поэта висевшую на ремешке лютню и небрежно отшвырнул прочь. Третий, с блёклым, совершенно неприметным лицом, оглянулся на стоявшего неподалёку человека в обильно украшенной золотом ливрее, спросил:
— Начинать?