— У вашего друга очень странное чувство юмора, — сказал Ангус, а Слон произнёс внутри отчётливо: «Это не хвост» — и нервно потёр ладони на короткий хохоток Арцышева.
— И где же этот Айн Адан? — Стрый остался совершенно спокоен.
— К северу, держа на Ось Мира.
— Тогда двинули.
И они двинули. Слон всё такой же встопорщенный — Стрый попытался пригладить ему эмофон, но тот пыхнул жаром и яростью, пришлось отступить. А вот от Ангуса расходились волны ледяного спокойствия, почти безразличия, во что Стрый, конечно же, не верил, учитывая обстоятельства, ни на ноготь.
«Не сократить ли нам?» — спросил немо.
Арцышев кивнул и зашевелил пальцами, будто гонял на виртуальной такте. Определённая соматика визуализировалась уж очень чётко.
А потом Арцышев остановился, напрягся, быстро растёр ладонями лицо и напрягся снова.
— Вот же ж мать, — произнёс потерянно.
И добавил:
— Стрый, кажись, конячка сдохла, а мы — в самую масть вошли.
И сразу же вскинул голову Ангус.
— Милсдари, — произнёс все тем же холодным безразличным тоном. — Сдаётся мне, за нами погоня.
И тогда — на самом пределе восприятия — остальные тоже услышали топот копыт.
Случается так: ты открываешь глаза и понимаешь, что находишься неизвестно где и когда. Ты поднимаешься — ты лежишь в постели, или на куче соломе, или подле прогорающего костра, укрытый попоной, или кожухом, или звериным мехом, — ты осматриваешься и осматриваешь себя. Ты видишь старые шрамы, мозоли на руках, грязные, неровные, ороговевшие ногти или, напротив, ногти ухоженные и чистые. Всякая вещь, на которую ты глядишь, означает нечто с тобою произошедшее — намедни, недавно, когда-то, давным-давно, но, кроме вещей, в памяти твоей сперва нет ничего, словно ты и есть только эти вещи и ничего более. Вещи — это профессия, это положение в обществе, это то место, которое ты занимаешь, и то место, на которое ты можешь претендовать. Ты дотрагиваешься до грубой глиняной посуды, до вытертых ремешков на рукояти меча, до кольчуги с побуревшими кольцами или до бархата плаща. Ты чувствуешь тяжесть и грубость этого мира, его конкретность и угловатость. Его, как тебе кажется, неизбежность. И постепенно контуры этого мира накладываются на тебя, из их пересечения проступает твоя собственная самость, из них являешься в мир ты. В лесу кричит сова, во дворе брешут собаки, кто-то ходит этажом ниже, поскрипывая досками пола, фыркает стреноженная лошадь — и твоё прошлое обрушивается на тебя, словно оно — хищник, а ты — жертва. Оно грубое, словно насильник, и оно же ластится, будто верный пёс. Оно знает тебя, как знала бы тебя старая любовница, оно изысканно и вычурно в своих претензиях на тебя, и оно же просто и конкретно, словно вытертые ремешки на рукояти меча, словно шероховатость глиняной посуды, словно бархат плаща. Оно входит в тебя, заполняет тебя, становится тобою. И только где-то глубоко-глубоко, под спудом этого заполонившего тебя грубого, конкретного прошлого, этих вещёй, этой реальности мира тлеет память о мире другом, под другими небесами. Он, этот мир, не лучше и не хуже, он просто — другой. И теперь, где бы ты ни был, куда бы ни отправлялся, в каких схватках и пирах ни участвовал бы, это чувство — отныне и навсегда — поселяется в тебе, живёт в тебе, движет тобою. Заставляет совершать подвиги и безумия, поскольку — раз за разом — всё кажется, будто она, эта другая жизнь и другие небеса, значат что-то большее, что-то важнейшее, чем конкретная, грубая реальность тебя, проснувшегося в постели, на куче соломы, подле прогорающего костра, укрытого попоной, или кожухом, или звериным мехом. Что там — лучший ты и там — лучший мир. Твой мир.
Потом — однажды, когда-нибудь, если повезёт — ты встречаешь и иных, таких же, идущих по жизни с памятью о другом мире и других небесах. И вас притягивает друг к другу: может — судьба, может — память, может — сны о том небе и о том мире. Ты вдруг начинаешь чувствовать, что чувствуют те люди, предугадывать их поступки и их слова. Ты сумеешь действовать — вы сумеете действовать — как один человек, как пальцы на одной руке. Двое, трое, пятеро — редко когда больше. Порой это может изменить твою жизнь, порой — нет, но когда ты найдёшь их, других людей, ты уже никогда не сможешь оставаться прежним. Никто из вас не сможет оставаться прежним, потому что все вы — станете одним.
Потом — однажды, когда-нибудь — ты уйдёшь: погибнешь в бою, утонешь в море, рухнешь, оступившись, со скал. Или, как бывает, просто уйдёшь, когда тебе надоест просыпаться в постели или на куче соломы, подле прогорающего костра, укрытым попоной, или кожухом, или звериным мехом. Ты уйдёшь, потому что вспомнишь, где находятся другое небо и другой мир.
Ты уйдёшь, а тело твое — цифровая копия — продолжит жить: без цели, без смысла, на сформированном — пока ты был жив и был здесь — скрипте. Вот только оказавшись по ту сторону, вернувшись (уходя — как ты думал), выйдя в другой мир и под другое небо, ты снова начинаешь вспоминать небо и мир — отличные от тех, где ты оказался.
И тогда ты вдруг многое поймёшь о сути реальности.
Бежать по лесу в сим-реальности — зная, что не осталось различий между цифрой и телом, — оказалось делом непривычно изматывающим. Ноги заплетались, а воздух комом вставал в глотке. Всё вокруг сделалось настоящим. Истинным.