— Эй, хозяин, сколько мы должны за стол и посуду? — позвал Стрый Густава Эббларда, посасывая оцарапанную ладонь: младший оказался достаточно проворен, чтобы успеть выхватить кинжал — но недостаточно, чтобы воспользоваться им с толком.
— Позвольте, милсдари, заплатить мне. — Ангус говорил медленно, проталкивая слова сквозь всё ещё перехваченное горячим бешенством горло. Плащ его был в соломе и грязи, а на треснувшей столешнице, там, куда он ткнулся ладонью, когда Слон ударил его под колени, выбивая из заклинательного транса, остался выжженный отпечаток.
Густав Три Пятки осмотрелся взглядом столь философическим, что впору б в Королевском Совете заседать.
— Отчего-то думается мне, вашести, что после того, что вы здеся устроили, деньги ваши мне могут и не понадобиться. Вы хоть знаете, кого вы макнули в нужник?
Слон, едва вернувшись со двора и теперь брезгливо отряхивая ладони, пожал плечами.
— Говнюков темерийских, — сказал меланхолично.
В зале кто-то нервно гоготнул — и тут же снова затих. Народец и вообще среагировал на драку странно: ни криков, ни советов; словно выключили — мгновенно — звук и забыли после включить.
И это было странно, поскольку темерийцев — здесь, в Соддене, и сейчас, через двадцать лет после Большой Войны, — любить не мог никто.
(«Темерия», «Содден», «Дол Блатанн» — названия заняли отведённое им место, перестали быть просто набором знаков. За ними проявился смысл, трагедии и успехи. Проявились люди. И проявилась история — медленные ритмы климатических изменений, холода, приходящие слишком рано и слишком надолго, изгибы и вывихи отношений людей и Старших Народов, страны — воплощения своих государей, и самодержцы — воплощения глубинных инстинктов сим-игроков. Всё это соединялось в странных пропорциях в их головах, становилось из смеси сплавом, плавя одновременно и их самих, превращая из игроков в Игрока, верша ту высшую алхимию духа, ради которой и вылепляли сим-реальности.)
Стрый обводил взглядом их, сидящих здесь: лесорубы, гуртовщики, несколько наёмников, аэдирнский купец — из тех, что приторговывает мелочишкой и не лезет под ноги большим людям. Ни одного представителя Старшего Народа, понял он вдруг. Только люди.
Их четвёрка — купно с Ангусом — бросалась в глаза, как прыщ на лбу.
Что-то такое пришло в голову и Арцышеву. Смотрел он в сторону, но Стрый отчётливо услышал: уходим!
— Уходить бы вам нужно, вашести, — эхом откликнулся кабатчик.
Стрый кивнул. Ангус же положил на край стола две золотые кроны — хозяин как раз сметал тряпкой черепки и остатки пищи, — монеты исчезли как по волшебству.
Вечер оказался странно тёплым для стоявших даже в разгар лета холодов. Лес подступал к корчме вплотную, потому, хотя солнце ещё не закатилось, тьма повисала за плечами. И они шли, шагали, скользя между тьмою и светом, — вперёд, вперёд, по лесной дороге, по мокрому от вечерней росы подлеску, по мясистому папоротнику и хрусткому сухостою. Но от теней всё равно было не сбежать.
— А вот насчёт лошадей мы не подумали, — сказал, посапывая, Слон.
— Не подумали, — согласился Стрый.
Арцышев поиграл пальцами:
— До местечка Айн Адан, Танцующий Огонёк, с десяток миль. Ночь пути. А там, на рынке, полагаю, найдутся и лошади, и шорник с упряжью.
— А ещё плётки и кожаные костюмы, — проворчал Слон.