История крестовых походов

Но Петр и здесь все еще старался отдалить совсем близкую погибель, когда он со своими собственными людьми с Вальтером Голяком и его слабым отрядом и с несколькими итальянскими толпами, которые к ним примкнули тем временем, одним словом, со всеми счастливо добравшимися до Константинополя пилигримами, стал лагерем на южном берегу Пропонтиды, у Цивитота, греческого Геленополиса, и там оставался довольно долго[11]. Но необузданность и слепое рвение все-таки привели к катастрофе. Сначала были разграблены окрестности лагеря. Потом были сделаны более далекие нападения, особенно несколькими тысячами французов, которые дошли до Никеи и, хвастая, вернулись с богатой добычей. На это разозлились немцы и итальянцы и требовали, чтобы и их вели на подобное счастье. В этих делах Петр потерял остаток своего значения и раздосадованный и огорченный вернулся в Константинополь. Но немцы действительно снова двинулись в путь, достигли до Ксеригордона, укрепленного, но покинутого гарнизоном места, по-видимому недалеко от Никеи, и завладели им. Вслед за тем появилось сельджукское войско, замкнуло их в этом месте и отрезало им воду. Несколько дней немцы переносили мучения жажды; наконец одна часть их перешла на сторону неприятеля, которому теперь не трудно было справиться с истощенными остальными людьми. Известия об этих битвах дошли до главного лагеря пилигримов у Геленополиса и возбудили там дикую жажду битвы. Напрасно предостерегали вожаки. Лагерь был покинут, и пилигримы прошли часть пути по направлению к Никее, пока, наконец, не наткнулись на сельджуков, которые, конечно, были готовы к решительной схватке. Здесь пали Вальтер Голяк и те, кто еще остался из числа более значительных. Остальная масса была разбита, преследована в бегстве, и каждая толпа, которая снова старалась собраться, подвергалась нападению и истреблялась. Жалкие остатки были приняты на берегу византийским флотом и отвезены обратно в Константинополь. Там несчастные продали свое оружие и в жалком убожестве рассеялись во все стороны (октябрь 1096 г.).

Так печально прошло и окончилось первое общее восстание христиан против ислама. Правда, благодаря этому, Европа освободилась от всякой сволочи; но гораздо тяжелее было то, что многие тысячи здоровых крестьян, которые составляли зерно всей этой толпы, от недостатка надлежащего руководства стали жертвою своих темных стремлений. Нельзя с точностью определить, как велико было число убитых неприятелем или взятых в плен и погибших на пути от нищеты и болезней, но на основании показаний наших источников можно сказать, что в то время погибло от ста до двухсот тысяч человек. Но кого в этом обвинить? Правда, сам папа Урбан дал повод к ужасному поражению, когда на Клермонском соборе обращался, главным образом, к мистическо-аскетическому настроению своих слушателей, вместо того, чтобы обдуманно приготовить войну с исламом в государственном смысле. Между тем настоящего обвинения здесь не может быть, потому что папа, как и большинство его современников, сам был проникнут этим настроением. Кроме того, без обращения к духовному порыву, который жил в народах Запада от Испании до Норвегии, не было бы возможности пробудить везде такое горячее стремление к священной войне. И за несчастными крестьянскими толпами поднялись теперь государи и рыцари, которые, при всей теплоте религиозного чувства, имели и здравый смысл на вещи этого мира.

Великое крестоносное войско

Уже в Клермоне, на следующий день после своей великой крестоносной проповеди папа Урбан получил известие, что Раймунд Сен-Жилльский, граф Тулузский и маркграф Прованский, примет участие в походе против неверных. Этот Раймунд был чрезвычайно богат, ревностно привержен к церкви, деятелен и предприимчив, правда, при этом легко склонен к зависти и недоброжелательству, особенно впоследствии, когда, намереваясь сделать завоевания на Востоке для себя лично, он встретил умных и сильных соперников[12]. Почти целый год он трудился над тем, чтобы тщательно снарядить себя и своих людей для предстоящей войны, и в конце концов он получил то удовлетворение, что графы и рыцари южной Франции не просто последовали его примеру отдельными толпами, но по большей части примкнули к нему сами. Даже несколько епископов, в том числе папский легат, с многочисленной свитой подкрепили войско, которое осенью 1096 г. собралось под знаменами Раймунда.

Между тем дворянство в центре и на севере Франции также взялось за оружие и в разных провинциях группировалось вокруг выдающихся предводителей. Из этих последних должен быть назван прежде всего Гуго Вермандуа, брат короля Филиппа, знатный рыцарь в полной силе лет, которого, благодаря его высокому происхождению, многие считали уже будущим властителем Востока. Но мало-помалу он оказался слишком незначительным по уму и характеру, чтобы действительно иметь возможность приобрести корону. Рядом с ним отличался вначале богатством, щедростью и достоинством граф Стефан Блуаский и Шартрский в такой мере, что остальные государи в Азии некоторое время ставили его главным предводителем войска, но в конце концов своим тщеславием и непостоянством он навлек себе самую дурную славу. Лучше его был герцог Роберт Нормандский, по крайней мере в том отношении, что своим неутомимым мужеством он доказал свое норманнское происхождение. Впрочем, и о нем нельзя сказать много хорошего потому, что преданный наслаждениям, он мало доступен был более высоким стремлениям. На родине ему приходилось переносить постоянную вражду от своих братьев, короля Вильгельма II английского и принца Генриха, а также от непокорного дворянства своей страны. Поэтому воззвание к крестовому походу явилось для него желанным поводом уйти от неприятных отношений. Не имея средств, он с беззаботным легкомыслием тотчас заложил королю Вильгельму за 10.000 марок серебра всю свою землю, вооружил своих собственных людей и с радостью увидел, что множество нормандских и английских вельмож также доверилось его предводительству. Наконец, граф Роберт II Фландрский, сын старого иерусалимского пилигрима графа Роберта Фризского, был, несмотря на домашние стеснения, достаточно богат и силен, чтобы собрать значительное войско; но он был мало способен для предводительства, потому что в сущности умел только с необычайной силой владеть мечом и копьем.

Фландрское ополчение распространилось уже от Франции до немецкой империи. Но здесь для большого круга рыцарей еще более притягательную силу, чем граф Роберт, представлял герцог Нижней Лотарингии Готфрид Бульонский. Родителями его были Евстахий, граф Бульонский, и Ида, сестра герцога Горбатого Нижне-Лотарингского, верного друга императора Генриха IV. Отец и мать вели свою родословную от Карла Великого; дядя был очень привязан к своему молодому племяннику и сделал его своим наследником. Кроме того, император Генрих уже давно передал ему Антверпенскую марку, позднее (1089) сделал его герцогом Нижней Лотарингии, и таким образом в Готфриде соединились знатное происхождение, значительные владения и одно из высших государственных достоинств, что и обеспечило ему видное положение. Герцог всегда был бодрым воином, благочестивым, храбрым и деятельным, во многих небольших делах, где был замешан его личный интерес, напротив, великие споры того времени, а именно борьба императора и папы интересовали его довольно слабо. Когда до него дошла весть о крестовом походе, он добыл себе от императора разрешение принять в нем участие, заложил часть своих владений и собрал сильное войско с помощью своих родственников и при наплыве лотарингцев и некоторых немцев с правого берега Рейна.

Таким образом Готфрид был одним из значительнейших крестоносных государей, и своей достойной личностью, а также и могуществом возвышался над многими из своих товарищей. Но позднейшая выдумка прибавила еще другое. Потому что, когда герцог по окончании крестового похода получил в Иерусалиме величайшие почести, то возбужденная фантазия современников требовала, чтобы и предшествовавшая история героя была окружена всевозможною красотою и блеском. Тогда происхождение его стали возводить к самому идеальному образу благородного рыцарства, к так называемому Рыцарю Лебедя, о котором главным образом рассказывали лотарингские саги; его будущее было уже предсказано его матерью, и он сам совершал всякие возвышенные и славные дела, защищал невинность, уничтожал антикороля Рудольфа Рейнфельдского, взял приступом Рим, служа своему императору. Так был он приготовлен и призван самим Богом стать настоящим предводителем христиан в их праведной цели в освобождении Святого Гроба.

Все это принадлежит саге. Значение Готтфрида среди крестоносцев основывалось только на вышеприведенных обстоятельствах и никогда не развивалось, настолько, чтобы его можно было считать главою всего войска. Надо только заметить еще, что герцогу посчастливилось идти в поход вместе с некоторой частью очень даровитых родственников и друзей. Правда, из двух сопровождавших его братьев Евстахий, сколько нам известно, был только храбрым рыцарем, зато тем более выделялся другой, Бальдуин. Высокий ростом, с импонирующим характером и предприимчивостью, он почти с самого начала крестового похода играл значительную роль и позднее с честью носил корону иерусалимского государства. Племянник Готфрида, Бальдуин младший, сын графа Гуго Ретеля, принадлежал в сущности также к этому кругу, хотя часть крестового похода он сделал не под лотарингскими знаменами. После смерти Бальдуина I он стал его преемником на иерусалимском престоле и приобрел там не меньше заслуг, чем его предшественники.

В то время, как Франция и часть Германии приготовились к священной войне. Италия также не отставала, и здесь выступил на первый план князь, который должен был приобрести влияние больше всех остальных на организацию крестового похода, — Боэмунд, старший сын Роберта Гюискарда. Этот норманн вел жизнь до этого времени исполненную превратностей. Его отец был женат два раза, сначала на своей родственнице Альбераде, а затем на прекрасной и героической принцессе Сигельгайте Салернской. Боэмунд, сын менее знатной Альберады, несмотря на Сигельгайту и ее сына Рожера, мог все-таки при жизни Роберта Гюискарда играть значительную роль, а именно в известной большой войне с императором Алексеем (1081–1085) он был одно время предводителем норманнского войска в Византийской империи, но когда умер отец, он после бесплодного сопротивления должен был уступить господство в южной Италии сводному брату и удовольствоваться незначительным княжеством Отранто. Но его помыслы были направлены на более высокие цели. Он чувствовал силу, подобно предкам, завоевать себе в далеких странах сокровища и корону. Его железное сложение способно было выносить всякие трудности, смелостью духа он не уступал никому из сотоварищей, трезвым и ясным пониманием земных отношений он превосходил их всех. Благодаря войне с Византией, он рано приобрел стремление на Восток, которое с тех пор различным образом поддерживалось сношениями с Востоком итальянских купцов, особенно жителей Амальфи. Он знал положение тамошних государей и народов городов и государств, и решил сообразно с этим принять свои меры. Когда крестовый поход привел в движение римское христианство, он почувствовал, что час его настал, и озабочен был только тем, что не имел достаточно средств самому выставить несколько значительное войско. Но он и здесь нашел себе выход. Когда отдельные крестоносные толпы, шедшие с севера, дошли до южной Италии и когда в его соседстве уже там и сям проявилась охота принять участие в священной войне, тогда он вступил в переговоры и с этими толпами и с местными господами и достиг того, что многие из них ему подчинились. И когда затем разразилась сильная вражда между амальфийцами и норманнами, когда все князья последних соединились на борьбу с могущественным городом, а рыцари напряженно прислушивались к известиям о возраставшем вокруг них крестоносном движении, тогда однажды в многочисленном собрании он воскликнул: «Бог этого хочет! Когда поднимается весь свет, я не хочу оставаться праздным. Я выступаю. Кто из вас, господа, принимает вместе со мною Крест Христов и последует за мною на борьбу за христианство?» Это была искра, брошенная в порох: они густыми толпами теснились, чтобы принять знак креста; и недолго спустя Боэмунд снаряжал войско, подобное мириадам Раймунда Тулузского и Готтфрида Бульонского.

В числе князей, которые выступили под его предводительством, самым замечательным был Танкред, не двоюродный брат Боэмунда, как часто говорили, а его племянник[13]. Сага и поэзия с особенной любовью завладели этим крестоносцем и сделали из него самый возвышенный образ благочестивого и благородного рыцаря. Это справедливо только в том смысле, что в Танкреде особенно сильно выразилось духовно-воинственное настроение того времени. Религиозные сомнения, чувство страха перед собственной греховностью долго одолевали его и война с исламом представилась ему как бы примирением с Богом уже здесь на земле. Вместе с тем он был настоящий норманн, хитрый и алчный, горячо честолюбивый и в битве яростный, как берсеркер. От Боэмунда он отличался больше всего тем, что у него совсем не было понимания задач полководца и основателя государств: его интерес простирался только на дела рыцарства: выискивать самые опасные приключения и приобретать славу непобедимого героя — вот была цель его самых горячих стремлений. Сам по себе он значил немного: под руководством Боэмунда он был острым орудием, чтобы содействовать основанию нового норманнского владычества на Востоке.

Итак, осенью 1096 г. для борьбы с сельджуками были готовы целые сильные массы. Папа Урбан известил тогда императора Алексея, что не менее 300.000 крестоносцев отправились «на освобождение страны, где стояли ноги Господа». Эти пилигримы весьма существенно отличались от своих несчастных предшественников, крестьян и бродяг Петра Амьенского. У рыцарского войска не было недостатка в оружии, запасах и военной выправке; было даже некоторое понимание громадных трудностей той задачи, которую хотели разрешить. Но предводительство этим войском поставлено было плохо, и вследствие этого плоха была и внутренняя связь крестоносного войска. Не было в числе пилигримов ни одного великого монарха, которого бы должны были слушаться другие, и папа, вместо того, чтобы отправиться в поход предводителем, послал с ними только своего легата[14].

Правда, Адемар Монтейльский вступил в переговоры с некоторыми князьями и назначил им Константинополь сборным пунктом, откуда они должны были двинуться все вместе, но затем на снаряжение, маршруты и план кампании он едва оказывал влияние, не говоря уже о настоящем главном предводительстве. Поэтому среди этих крестоносцев, строго говоря, не было ни высших, ни низших предводителей. Каждый самостоятельный человек вооружался, предпринимал свое странствие к Святым местам, как, когда и в каком направлении хотел. Только потребность взаимной поддержки заставляла отдельные лица соединяться в отряды, причем, конечно, люди незначительные охотно вступали в подчинение к сильным. Таким образом, хотя легко и просто образовывались значительные войска, но так как состав их, в сущности, основывался на добровольном подчинении воинов избранным ими самими предводителям, то он часто менялся, потому что воины переходили от одного князя к другому или иногда шли самостоятельно своей дорогой. Поэтому эта пестрая масса была в сущности соединена и держалась вместе только общим интересом, то есть одной горячей страстью всех победить сельджуков и через это достичь либо полного блаженства, либо приобрести деньги и имения, города и земли.

Крестоносцы в греческой империи

Когда император Алексей получил известие, что эта удивительная армада будет воевать с исламом, ему представлялось богатое надеждами, но и опасностями будущее. В самом деле, крестоносцы хотели освободить его самого от его злейших врагов, но при этом легко могло случиться, что тем самым они приготовили бы Византийской империи еще большую беду, чем сельджуки. Потому что, хотя Алексей и призывал помощь Запада, он, конечно, не предвидел, чтобы папа Урбан мог вооружить такие громадные массы войск. Конечно, от этих сотен тысяч можно было ожидать и того, что они не предоставят византийцам покоренных своей кровью городов и стран, а захотят удержать их для самих себя. Должен ли был Алексей допустить это, должен ли был согласиться, чтобы Малая Азия, а особенно ближайшая Никея, попала в руки крестоносцев? Если для империи относительно сельджуков уже раньше было жизненным вопросом — удастся ли ему достаточно далеко укрепиться на азиатской земле, то теперь вопрос становился гораздо серьезнее. Итальянские норманны уже поставили его один раз в убийственное стеснение: что же будет, если западное рыцарство оснует могущественное владение в Малой Азии и когда-нибудь сделает одновременное нападение на Константинополь с двух сторон, от Никеи и от Палермо?

Таковы соображения, на основании которых надо судить о византийской политике в последующее время. Правда, часто говорилось, что Алексей должен был бы с христианско-братским чувством беспрекословно кинуться им в объятия, или же что он лучше всего сделал бы, если бы держался как можно дальше от каких бы то ни было сношений с этими чужими мощными богатырями[15]; но то и другое неверно. Император во всяком случае, в дружбе или во вражде с ними, должен был постараться поставить себя так, чтобы его империи была обеспечена необходимая закругленность в Малой Азии.

Конечно, здесь надо было преодолеть много затруднений, потому что характеры византийцев и крестоносцев не сходились во многих и важных пунктах. С одной стороны, наследованное от старины, строго установленное государственное управление, которое в тяжелых обстоятельствах времени Алексей кое-как восстановил, — с другой стороны рыцарская необузданность в самой высокой степени развития; здесь остатки более высокого образования, снова оживленные именно в то время, — там по большей части самая первобытная дикость, здесь, наконец, греческая церковь, о которой император ревностно заботился, потому что духовенство, главным образом, должно было помогать ему при преобразовании государства, — там не только римская церковь в ее противоположности с греческой, но и настроение, фанатически враждебное ко всякому иноверцу.

Но, несмотря на это, не могло быть сомнения, что надо было непременно попробовать и всеми силами стараться, чтобы вместе с крестоносцами и с их помощью сделать самые необходимые азиатские завоевания. При этом можно было рассчитывать на хороший успех и в том смысле, что некоторые обстоятельства говорили за то, что, быть может, удастся воспользоваться всей массой пилигримов для византийских целей и продвинуть их в безвредную даль. Большинство западных воинов стремились только освободить далекий Иерусалим; и, если некоторые князья и рыцарские отряды проникнуты были земной жаждой к приобретению владений и к другим завоеваниям, то могло посчастливиться пожертвовать им только такие области, которых Алексей ни в каком случае не мог требовать для себя. Здесь даже очень скоро оказалась возможность прочного и для обеих сторон выгодного соглашения. Потому что умный Боэмунд, старый противник византийцев, вовсе не возобновил теперь прежних враждебных отношений, как этого опасались, а напротив стремился к миру и дружбе, справедливо понимая, что у него с императором будут впредь общие интересы. Притом он очень рано, может быть, еще во время крестового ополчения в Италии и во всяком случае вскоре после того, обратил свое внимание на определенную область, где он хотел основать новое норманнское государство: на прекрасную Антиохию и окрестную северносирийскую страну. Если Алексей не оказывал никаких препятствий его намерению, то, очевидно, не слишком трудно было поставить дело так, чтобы византийцы снова получили Малую Азию, в чем они более всего нуждались, между тем как крестоносцы могли бы увидеть исполнение своих земных и неземных желаний в Сирии.

Политика императора не направилась, однако, по этому пути и как для того времени, так и для всей эпохи крестовых походов имело роковое значение то, что Алексей не хотел слышать о подобном дележе предполагавшейся добычи. Он, напротив, возымел сверх меры себялюбивую мысль соединиться с крестоносцами вовсе не для обоюдной выгоды, но просто воспользоваться ими как своим орудием.

Что бы они ни завоевали в будущем, как бы далеко это ни было, все это должно было вернуться под его верховную власть — на том основании, что некогда все страны до границ Ирана и Аравии принадлежали Византийской империи. И чтобы сделать это требование вполне ясным для пилигримов, Алексей решил воспользоваться формами западной ленной системы и приготовился требовать от крестоносных князей ленной присяги на ожидаемые завоевания. Этим он, конечно, до чрезвычайности увеличил те большие трудности, какие и без того мешали общеполезному союзу между ним и крестоносцами, и, как показали последствия, повредил себе самому, своей империи и делу всего христианства[16].

Но несмотря на то, начало личных отношений византийцев и крестоносцев произошло удивительно благоприятно. Потому что упомянутый королевский принц, граф Гуго Вермандуа, едва принял крест, как, охваченный жаждой подвигов, отправился из Франции на юг, не дожидаясь окончательного снаряжения войска. В Италии папа Урбан, к его великой радости, дал ему с собой священное знамя св. Петра; чтобы предупредить о себе, он отправил в Константинополь напыщенное послание, а поздней осенью 1096 года отплыл из Бари в Диррахиум. Там его ожидали. Византийский начальник крепости принял его с почетом, но тотчас окружил его стражей, так что граф, не замечая того, стал пленником. Под таким же надзором он был доставлен в Константинополь и там принят императором с таким блеском, что этот тщеславный человек, всем этим очень довольный, не задумываясь дал требуемую ленную присягу.