Поколение

— Просите! — поспешно поднялся Буров.

Кира вошла спокойно, протянула Бурову руку и, как строгая учительница, бросив свое «гутен абенд», кивком указала на стул и присела сама.

У преподавателя иностранных языков Киры Михайловны Сарычевой было жесткое правило: во время урока не произносить ни одного слова по-русски. С аспирантами она занималась по четыре, а иногда и по шесть часов в день и не разрешала им вымолвить и слова по-русски. Даже перешептываться меж собой они могли только на языке, который изучали.

Сама она знала английский, немецкий и французский и немного слабее — испанский и итальянский. У нее был тот редкостный талант к языкам, который, как и всякий талант, посещает только избранных. Среда чужих языков, как она сама шутила, была ее жизненной средой, и, когда ученики начинали коверкать язык, она раздраженно стучала по столу шариковой ручкой, плаксиво морщила свое тонкое, красивое личико и взывала не засорять ее «жизненную среду».

Кира Сарычева одевалась не броско, но сегодня изменила своей сдержанной манере. На ней было светло-розовое платье с крохотными металлическими пряжками на карманах, на шее повязан воздушный цветной шарф. Села за стол перед Буровым, достала из сумки общую тетрадь в коричневом ледериновом переплете и, положив ее перед собою, сказала:

— Зо! Бегинен зи…

Буров сразу начал переводить: «Так! Начинаем…» — и дальше уже держал эту нить перевода, стараясь не пропустить ни одного слова, а если не успевал перевести и пропускал, то прибегал к спасительным: «Битте, видерхолен зи, битте, лянгзам…»

И Кира выполняла его просьбу, повторяла фразу и произносила ее медленно.

Первые десять — пятнадцать минут обычно говорила только она, требуя от ученика лишь понимания смысла разговора. Это называлось «войти в стихию языка», или, как сам определил Буров, «разогреть турбину», а потом уже начинался диалог, и к концу занятий он опять переходил в монолог, но уже не учителя, а ученика. Этот несложный и, как поначалу показалось Бурову, примитивный метод обучения языку требовал от ученика и учителя изнурительной работы.

Еще только началось занятие и Буров лишь высказывал просьбы говорить помедленнее и повторить фразу, а у него уже покрывался испариной лоб и липла рубаха к спине. Сейчас ему некогда было думать о постороннем, он только вслушивался в то, что говорила Кира, и тянул, тянул хрупкую ниточку перевода, которая все время обрывалась.

Сарычева обрушила на Бурова лавину чужих, знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых слов, сквозь которую он еле-еле продирался. Теснимый этим неотвратимым речевым напором, он растерянно смотрел на Киру, прося милосердия, но та все настойчивее и жестче повторяла фразу за фразой, вводя все новые и новые слова, пока он не схватывал смысл и не произносил облегченно и радостно: «Их ферштее, ферштее…»

Для него было проклятием и мукой сидеть перед ней, слушать чужую речь, путаясь в непонятных словах и не имея возможности произнести ни одного родного слова, казалось, убивать время впустую.

Кира не могла не видеть его затруднений, но стояла на своем, не давая Бурову никаких послаблений. Наконец она вздохнула, сказала свое многозначительное «зо» и предложила говорить на вольную тему, «а не о ваших скучных машинах, они у меня в печенках сидят». Так по крайней мере перевел ее последнюю фразу Буров и обрадованно закивал головой, соглашаясь: «Рихтиг, рихтиг…»

Однако его радость тут же прошла, как только он услышал вопрос. Оказывается, ему предлагали объяснить, как он относится к тому, что произошло две недели назад. Буров попытался увильнуть от ответа, сказав, что он просит уточнить вопрос, а когда Кира уточнила, он шутливо переадресовал вопрос ей. Та не приняла его игривого тона, а стала отвечать все так же серьезно и размеренно, подыскивая знакомые ему слова и выстраивая их в простые предложения. Словом, она продолжала все тот же урок, но на обновленной основе, где слова, мысли — все шло из ее души к нему.

Кира рассказывала о себе и только иногда упоминала о Сарычеве, лишь тогда, когда без этого упоминания нельзя было обойтись. Оказывается, она вторая жена у Сарычева. От первой у него дочь. Она в этом году окончила десятилетку, и сейчас отец озабочен устройством ее в институт.

У Бурова мелькнула мысль: видимо, поэтому Сарычев так рвался неделю назад в командировку в, Москву. Ну, сказал бы прямо про дочь, и он бы, Буров, понял, не стал удерживать… Ох, уж эта интеллигентская щепетильность!..

Он продолжал слушать рассказ Киры. Узнал, что она на восемь лет моложе Сарычева. «Ей, значит, тридцать два», — вычислил Буров. А ведь он думал, грешным делом, лет тридцать пять. Уж слишком деловита и строга на уроках. Хотя, когда она вбежала на кухню, он не дал бы ей тогда и двадцати пяти. Впрочем, угадывать возраст женщины для него бесполезное занятие, он всегда попадал впросак.

Буров прослушал несколько фраз и попросил Киру повторить. Та не обиделась, только с грустью посмотрела на него, от чего у Михаила похолодело в груди, и продолжала так же размеренно и четко произносить фразу за фразой. Смысл ее рассказа вновь стал проясняться. Она говорила о том, как Сарычев почти два года тенью ходил за ней, развелся с женой, грозился покончить с собой, если Кира не выйдет за него замуж.

Бурова поражало самообладание Киры, она говорила о вещах, которые должны были волновать только ее, но волновался он, а не она. Буров понимал, как нелегко было девушке, хотя уже и не юной, согласиться на разрыв чужой семьи, где есть ребенок. Да она, видно, и не любила Сарычева (Бурову хотелось, чтобы было так!). Словом, пересекались сразу четыре человеческие судьбы, и в центре этого пересечения была она, Кира. Ну как же тут не волноваться, если через все это надо было перешагнуть! А она сейчас говорила спокойно, как о чем-то не своем, тщательно отбирала обиходные слова, выстраивала их в короткие, простые предложения, словом, прилежно вела все тот же урок, который начала полчаса назад, и Бурову захотелось возмутить ее спокойствие, взорвать ученическую гладкость рассказа, и потому он спросил по-русски:

— Что вас как супругов удерживает сейчас?