Поколение

— А сейчас вы о чем пишете? У нас есть все ваши книги.

У Пахомова отлегло от сердца. Как же он был благодарен этому чуткому и все понимающему мальчику. Олег понимает, как ему тяжело, и потому не стал расспрашивать об отчаянном и бессмысленном уходе из жизни его матери. Когда-нибудь Пахомов расскажет ему и о своей вине перед ним и перед Еленой Сергеевной… Но не сейчас.

— Я давно уже работаю… мучаюсь над романом, — начал Пахомов и дальше не знал, что говорить. Сказать, что он почти написал роман? Но это будет неправдой. Сказать, что пишет его заново, — значит тоже соврать, как и соврать, сказав, что он его бросил. Правдой было только слово «мучаюсь», а дальше все неправда, хотя за три года работы было все: заканчивал роман, начинал заново, окончательно забрасывал и потом переделывал.

Пахомову хотелось рассказать этому мальчику о всех своих трудностях, муках, сомнениях, которые охватывают его, когда он пишет этот роман. Обо всем, что знает только он, и в чем Пахомов не признавался никому, кроме Елены Сергеевны… Ему хотелось, чтобы Олег понял, что значит для него, Пахомова, эта работа. Он хотел сказать Олегу и о другом, чрезвычайно важном для себя. Последний разговор с его матерью был именно об этом романе. Он только потом, после трагедии, понял, почему Лена так настойчиво добивалась от него, чтобы он перестал сомневаться в своем творчестве. В те дни стоило Пахомову закрыть глаза, как он видел ее растерянное и полное отчаяния лицо. Чуть не плача, она кричала: «Что тебе дался Толстой! Ты Пахомов, Степан, милый, запомни, ты настоящий…» И перед тем, как выскочить из такси и навсегда уйти, она вырвала у него обещание. «Я обещаю, — сказал он ей, — когда напишу роман, тогда поверю в себя».

Теперь обо всем нужно было рассказать Олегу, но Пахомов не знал, как это сделать, чтобы мальчик понял, а главное, поверил ему, потому что малейшая искра недоверия оскорбит память Елены Сергеевны и ранит чистое, открытое сердце Олега.

После долгой паузы Пахомов сказал:

— Видишь ли, Олег, у меня на этом романе многое сошлось. Должно выясниться: писатель я или не писатель.

— Кто же вы? — удивленно поднял плечи Олег.

— И даже дело не в том, — не замечая удивления Олега, продолжал Пахомов. — Каждый честный писатель всегда в этом сомневается. Я дал слово Лене… Елене Сергеевне… Это был наш последний разговор. Мы спорили о новом романе. Я назвал его «Невписавшийся»… Я обещал. Сказал, если напишу… поверю в себя.

Олег вновь удивленно пожал плечами, на лице его проступило недоумение, которое вот-вот должно было перейти в недоверие к словам Пахомова.

— А зачем вам доказывать? У вас столько книг. Пьесы идут. Я видел.

— Милый Олег, — усмехнулся Пахомов, — в мире столько написано несуществующих книг и поставлено несуществующих пьес. Книги читают, пьесы смотрят, а их просто нет. Они даже не мистификация. Они не существуют…

По выражению лица Олега Пахомов понял, что не сумел ему ничего объяснить. И уже не заботясь ни о чем, жестко, скорее для себя, чем для Олега, добавил:

— Я обещал и доведу этот роман до ума. Поэтому вернулся в Москву.

Лицо Олега вновь настороженно замкнулось, будто он что-то напряженно припоминал, а потом смягчилось, он нагнулся к тумбе стола, за которым сидел Пахомов, выдвинул ящик, достал ключ и открыл дверцу. Вытащив из ящика общую ученическую тетрадь, дрогнувшим голосом сказал:

— Вот что мама пожелала мне…

На обложке серой тетради ярко-голубым фломастером было написано: «Будь хорошим».

Олег подержал пред Пахомовым тетрадь, спрятал ее в ящик и закрыл дверцу на ключ.

6

Степан вышел из комнаты Олега, переполненный благодарностью. «Милый мой мальчик, — думал он, — спасибо тебе за доверие. Спасибо. Я больше всего виноват. Я, и никто другой… Ты смог понять, что смерть такого человека, каким была твоя мать, не только моя вина. Она была нашей бедой, которая стряслась давно, когда мы были молодыми и безответственными и не знали, что придется платить за ошибки. Милый мой мальчик, может, ты и не понял всего этого, но почувствовал своим добрым сердцем. «Будь хорошим» — это последние слова, которые сказала тебе мать. Ничего большего, самого нужного человеку, начинающему жизнь, нельзя было пожелать…»