Поколение

Пахомов смотрел через оконное стекло на пушистые зеленые кроны деревьев парка и думал о Сакулине. Взглянул на часы. Шел третий час. Значит, он работает уже почти пять часов. Пора обедать. И сразу почувствовал приступ голода. Он открыл холодильник, достал ветчину, свежие огурцы. Отрезал кусок ветчины и стал жадно есть. «Наше поколение, поколение детей войны, можно узнать по тому, как мы едим», — подумал Пахомов. Сколько Степан видел людей своего возраста, вот так же, как он, набрасывающихся на еду. Надо бы записать эту мысль. Но Пахомов уже шарил по полкам кухонного шкафа. Ладно, потом. И тут же подумал: «Незаписанная мысль — потерянная мысль».

Где-то у него был пакет финского грибного супа? «Только не наедаться! — приказал себе Пахомов. — Встать из-за стола наполовину голодным». Тогда работа не прервется.

Он готовил обед, а сам продолжал думать о Сакулине.

После войны Сакулин строил Волго-Дон, Куйбышевскую и Волгоградскую ГЭС. Потом уехал в Сибирь. Работал бетонщиком, бригадиром, был начальником участка и управления.

Пахомов глотал обжигающе горячий суп и не ощущал его вкуса. Он все размышлял о судьбе Сакулина. Уже на памяти Пахомова здесь, на Севере, Сакулина несколько раз выдвигали на руководящую работу. О нем ходили устные рассказы, «северный фольклор», как называл их Степан, и эти рассказы не совпадали с тем образом Сакулина, который создал в своем воображении Пахомов.

О Сергее Семеновиче Сакулине на Севере не знали только новички, и то лишь в первые два-три дня своего пребывания. А уже потом в разговорах со старожилами обязательно слышали такие фразы: «О, он не Сакулин, нет не Сакулин», «Это только Сакулин может, только он». И те, кто говорил их, вкладывали в эти слова свой смысл — от одобрения и восхищения его действиями до прямого осуждения.

По всему Северу гуляли афоризмы Сакулина: «Настоящее несчастье, когда много счастья», «Чтобы мало зарабатывать, надо много учиться».

Рассказывают, когда в главке подписывали приказ о снятии его с должности начальника управления, он отреагировал на это восточной пословицей: «Говорящий правду должен держать коня оседланным».

Пахомов знал Сакулина еще по давним своим поездкам на стройки Сибири. Степан и сюда, на Север, впервые приехал из-за него, уже после он привык и полюбил эти места. О Сергее Семеновиче на людях всегда говорил почти восхищенно, хотя и спорил с ним часто…

Однажды, когда сильно разозлился на Димку, Пахомов сказал: «Ненавижу в вас, Буровых, это глупое упрямство. Вы еще хуже Сакулина». Степан помнил, как удивленно и растерянно посмотрел на него Димка. Он тогда еще не встречался с Сакулиным, но, как и все на нефтепромыслах, был наслышан о нем, и его, конечно, не могли не удивить слова Пахомова.

После обеда Пахомов сел за стол и перечитал начало рукописи.

«Димка еще раз поглядел на Пахомова. Тот все так же полулежал в кресле и будто и не слышал резкие слова Димки о любителях «золотой середины».

— Дима, мне понятны твои мысли, — вдруг заговорил Степан Петрович. — Но как все это неверно. Убийственно неверно! Я когда-то тоже думал, что человечество делится на гениев и кретинов. Мы с твоим отцом и рассуждали так: или гений, или бездарь, или подлец, или душа-человек. И ни на что другое не соглашались. Ты говоришь, Дима, о людях необыкновенных, о крайностях рода человеческого… А ведь в жизни совсем не так. Человечество — нормальные, средние люди. И какой бы был ужас, если бы было по-другому.

— А в книгах своих вы, Степан Петрович, пишете как раз об этих «крайних» людях. Да и все писатели так… Их мало интересует середина человечества, они пишут об Андреях Болконских, Алешах Карамазовых, Раскольниковых, Григориях Мелеховых, о Петрах Первых и Наполеонах. Почему? Если главное, как вы говорите, золотая середина? — спросил Димка.

Пахомов улыбнулся:

— Во-первых, литература — это не жизнь. Во-вторых, она дама хитрая и знает, что о крайностях писать легче, а в-третьих, пишут и о трех сестрах, и о Катюшах Масловых, и об «одних из нас», которых к крайним точкам человечества не причислишь.

— А вы, Степан Петрович, о Сакулине пишете? — неожиданно спросил Димка. — О нем что, легче?

И опять легкая улыбка скользнула по губам Пахомова.

— Легче писать, когда человека не знаешь. Придумываешь его и лепишь. А как только глубже заглянешь в человека, то многое разрушается. И то не так, и это не сходится. И выясняется, как в том анекдоте: все у тебя плохо, и едешь ты не в ту сторону.

— Познания увеличивают скорбь, — усмехнулся Димка.